Горький запах осени - Вера Адлова

с горечью не переставала убеждать Эму, что все для нее кончено. Для нее, Иренки. Эма смеялась. А Иренку это возмущало, и я понимаю ее.

Конечно, Эма могла смеяться. Особняк Флидеров, в то время уже тщательно ухоженная резиденция посла какого-то западного государства, блистал в зелени садов словно антикварная — в стиле «модерн» — редкость. Но не похоже было, чтобы Эму влекли чувства или воспоминания в места, где она провела свое прекрасное, спокойное детство и девические годы, как пишут наши классики.

Когда думаю о своих давних подругах и о том, что продолжает жить в их душе со времен детства, то понемногу перестаю удивляться своим детям, которые, пожалуй, растеряли все, что могло бы им помочь или хотя бы вселить в них бодрость. Ведь и у меня от той поры не осталось ничего, кроме тихого удивления. А дети мои, мне кажется, существуют вне мира вещей, как и Эма, однако причины здесь разные: Эма восстала против роскоши своей семьи. Для моих же детей не существует ничего святого, и во мне растет печальная уверенность, что дети мои — и чем они старше, тем это ощутимей — презирают меня, потому что жизнь моя сложилась неудачно по сравнению с другими, куда более благополучными семьями.

Я как бы отметила своих детей печатью беспомощности и бедности и тем самым лишила их возможностей, которые казались им необходимыми для успешной жизни, такой, какой они себе ее представляли. Мы никогда об этом не говорили. Да и возможен ли подобный разговор между нами, мы наверняка стали бы попрекать друг друга, и, кроме того, я ведь от природы молчунья. Думается, дети мои — как и вообще молодое поколение — из другого теста и потому не воспринимают меня как человека, способного говорить с ними о жизни, о чувствах или — более того — о любви. Если бы их кто-то принудил к этому или они сами испытали бы такую потребность, они скорей обратились бы к психиатру, психоаналитику. Это они уже успели почерпнуть из литературы. Полутемное, стерильно пустое помещение или, возможно, наоборот — помещение, залитое щедрым солнцем, когда беспощадность солнца, так же как и беспощадность самоанализа, какому пациент добровольно подвергает себя, являются своего рода лечением. Обнажение души. Кушетка, человек-пациент и человек-врач. Вероятно, это показалось бы им заманчивым, необычным. Свидетельствовало бы об их определенном социальном уровне. Нормальный мужчина предпочтет выпить, а нормальная женщина удовольствуется тем, что посудачит в приемной райздравотдела, где ей обеспечена полная анонимность и она может сочинять любые небылицы.

Иренка рассказывала мне тогда об этом своем детском неизгладимом из памяти проступке как бы невзначай, в дополнение к той ошеломляющей новости, что пан Флидер прислал письмо, в котором извещает, что останется в Швейцарии, где у него не только счет в банке, но и много друзей и где он сможет спокойно дожить до конца дней своих. Здесь, по его словам, он «больше не мог». Что «больше не мог» — в письме разъяснено не было. Предполагалось, что это поймут его дети, ибо он, вероятно, надеялся, что они хотя бы отчасти разделяют его мысли и взгляды. Иренка ничему не удивилась, лишь вспомнила своего отца, брата и плюшевого мишку, галерею пролетарского дома на Швабках и то, что вода во Влтаве была теплой и чистой. Она не думала о годах, прожитых с Иржи, годах прекрасных, да она и не могла представить себе их иными, хотя со временем многое изменилось. Ведь и самый надежный, самый теплый родной очаг однажды перестает быть правдой, как и самая большая любовь однажды…

Я и это уже знаю давно. Когда же это постигнет моя Фран? Она самонадеянна и беспощадна, ей все ясно, она идет напролом, не зная, не желая знать, что и самая большая любовь однажды…

Горбатая и давяще скучная улица между Краловскими Виноградами и пролетарским Жижковом пережила вторую мировую войну без видимого и, надо думать, без невидимого урона и ущерба. Словно на целость ее серой обыденщины не захотели посягнуть и ураганы исторических катаклизмов, которые так разгулялись в восхитительных районах по соседству.

Пани Моравкова, пережившая тут вторую половину оккупационных лет, не переставала сокрушаться о сыне. Это вызывало естественное сочувствие и уважение — с легкой примесью двусмысленного беззастенчивого любопытства — ее соседушек, этих линялых куриц, считавших себя по сравнению с браницкой поденщицей и прачкой чуть ли не маркизами. Кто-кто, а уж они-то знали, что к чему!

Пани Моравкова не переставала сокрушаться и о потере родного угла. Браницкий домик, хотя и сыроватый и тесноватый, был приветлив. Здесь она в свое время была молода, красива, бывала счастлива тем скромным счастьем самоотверженных жен и матерей, которые не ставят перед собой бог весть каких высоких целей, не возлагают ни на что особенных надежд и потому стоически переносят крушение своих маленьких иллюзий.

Улица, куда ее закинула судьба, пани Моравкову удручала. Ее унылой неприглядности приписывала она все беды — даже и то, что о сыне не было ни слуху ни духу с тех пор, как он исчез во вражеских застенках. Она не примирилась с новым домом и когда война окончилась. Навязанное их семье пристанище коварно умыкало у нее любую радость, гасило каждую улыбку. Даже после возвращения Павла жить там не стало для нее приятней.

От горделивого высокомерия Краловских Виноград улица переняла этакую позу самодовольного богача. Самодовольство было весьма колоритным — такое, надо думать, выставляли напоказ побочные сынки магнатов времен Ренессанса — пригульные внебрачные их отпрыски. Улица и была таким внебрачным отпрыском где-то на задворках кварталов трех- и семикомнатных квартир, содержавшихся прислугой в совершеннейшем порядке, хотя, конечно, к миру буржуа, миру основателей торговых и промышленных домов и капиталов тех пресловутых благоденствующих «Вашеств» второй половины девятнадцатого века, — не относилась ни временем возникновения, ни тем более своим характером.

Возникла она на заре Чехословацкой республики, когда строения так часто рушились. Печать расхитительной экономности лежала в доме, где жила пани Моравкова, на всем, особенно же чувствовалась при взгляде на отделку квартир.

Не относилась улица и к шумной семье жижковских доходных домов, с их галереями и двориками, где демонстрировали свое рукомесло столяры, обивщики, лакировщики — мелкий промысловый люд, перебивавшийся с хлеба на воду. В тех двориках — куда с холма Витков сбегали купы цветущих сиреней и акаций, источавших аромат дешевых духов, — в тех двориках жизнь была шумная, веселая. Но улица, лежащая между двумя мирами, знай себе помалкивала.

В однокомнатных квартирках жили мелкие служащие