Поездом к океану (СИ) - Светлая Марина

— Вы, вроде как, должны сочувствовать трудовому народу, а не капиталистам.

— А я и сочувствую! На нас наживаются все, кто хотят. Но порядок есть порядок. Не верю я в добряков, чтоб все только отдавали. Старший сын в Алжире, в армии, там неспокойно. А этот здесь занимается какой-то чепухой. О ком я должен больше переживать, а?

— Вы, стало быть, согласны, что их выгнали из правительства?

— И даже согласен, чтоб их больше туда и не пускали, если они одобряют гибель наших детей.

На это Юбер ничего не ответил, а водитель расходился еще больше. Его сердило буквально все. Оказалось, он приехал сюда в молодости из Безансона и терпеть не мог ни левых, ни правых, не переносил тех, кто расшатывает порядки, заведенные много лет, и в особенности — бретонский эмсав[2], по его искреннему мнению подрывающий французское единство.

«Я бы их всех запретил, всех!» — возмущался он, едва ли до конца сознавая, чему в действительности подобны его убеждения. Раскрывать ему глаза Юбер поленился и снова уставился в окно. Моросью залепляло стекло куда быстрее, чем с нею справлялась щетка. И если представить себе, что этак он и правда едет в то место, которое зовется домом, то можно и потерпеть. Даже навязчиво зудящий возле уха голос вечно всем недовольного шофера.

В конце концов, впервые за последний год с лишним ему выпала целая неделя отпуска, и ее он намеревался провести там, где хочет сам, а не там, где диктуют условия работы.

Требул подходил. Требул вообще всегда был хорошей идеей, что, как ни странно, совсем не зависело от воспоминаний, связанных с ним, кои должны бы отталкивать его от этого места. Не отталкивали. Скорее напротив — притягивали как магнитом.

Сюда он мотался хоть на ночевку в те редкие дни, когда удавалось выделить пару часов, чтобы поужинать с семьей по пути из Бреста. Когда едешь из Тулона или из Шербура такой радости себе не доставить. И он очень хотел думать о Тур-тане, как о чем-то своем собственном. Иногда у него даже выходило. Он привыкал.

— А вот и Требул, — проговорил водитель, кивнув головой на огоньки, и даже этот жест вышел у него ужасно брюзжащим, — дальше-то куда?

— К старому маяку.

— На ферму, что ли?

— Там, кажется, ничего другого поблизости нет, — улыбнулся Анри и прикрыл веки, сделав вид, что совсем не воспринимает слов старого ворчуна. Усталость и впрямь брала свое. Кажется, уже бы и заснул под покачивание и рев двигателя, если бы не предвкушение конца пути. В следующий раз он раскрыл глаза, когда машина остановилась, довольно резко дернувшись и заставив его подпрыгнуть на сидении.

Часы демонстрировали почти десять вечера, а в одном из окон горел свет. И значит Беллары еще не спят и накормят его хорошим ужином. Есть тоже хотелось просто ужасно. Его дорога в этот раз вышла бесконечной. Еще позавчера он прибыл в Тулон после нескольких недель в море, оттуда рванул в Марсель, чтобы в военный порт переправить грузы с провиантом. А после была дорога в Париж — держать отчет в министерстве. И наконец получить, помимо слов благодарности, еще и целую неделю свободы, к которой он даже не с особенно тремился. Напротив, его вполне устраивала работа на износ, как в последнее время с приходом де Латра в Индокитай.

Словом, из министерства подполковник Юбер рванул прямо на аэродром, откуда его и доставили на авиабазу 271 Ренн Сен-Жак — благо, знакомые ребята подобрали. В чемодане — минимальное количество вещей, с которыми он исколесил весь мир от Европы через Африку и до Азии. А на нем все та же военная форма, и правда сделавшаяся второй кожей. Сейчас и тренчкот, и мундир, измятые и пыльные, нуждались в том, чтобы их привели в порядок, собственно, как нуждался в том же и сам Юбер, которые сутки едва державшийся на ногах.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Впрочем, ощущая под ними землю и прекрасно слыша поблизости шум мартовского океана, он находил, что мир вполне себе сносен, вероятно, предвкушая, как скоро окажется в постели, перед тем набив живот. Водитель вытащил из машины его чемодан, торжественно вручил ему в руки и, сев обратно за руль, рванул в Дуарнене. А Юбер, слегка прихрамывая, направился к дому. Вошел в ворота и по широкой аллее поплелся к крыльцу. Под ногами весело поскрипывали мелкие камни, было немного влажно и скользко от дождя.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Он поднялся на несколько ступенек и позвонил в дверь.

Ждать же пришлось довольно долго, и он воображал себе переполошенную Мадлен в ночной сорочке и недотепу Фабриса, спешащего открывать. Именно его смазливую физиономию он и ожидал увидеть первой, да только ошибся.

Сначала была узкая щель приотворенной двери, в которой из темноты глядела на него керосиновая лампа. И срывающийся, до смерти перепуганный непонятно по какому поводу голос молодой мадам Беллар:

— Господи Боже, Анри?! Ты?

— Между прочим, здесь холодно и сыро! И если меня, к черту, не жалко, то ты простудишься! — шутливо рыкнул он в ответ, и дверь тут же распахнулась. Юбер шагнул внутрь, все еще не чувствуя подвоха, в то время как Мадлен от его объятия, в которое он тут же ее заключил, по-настоящему дернулась, будто бы ей больно. Лампа упала на пол и покатилась по ковру. Юбер выдохнул: «Ах ты ж черт!»

А Мадлен отскочила в сторону, едва только он бросился ликвидировать последствия, дабы не наделать пожара. Им повезло, светильник не разбился.

— Свет включи, что стоишь? — скомандовал Юбер, не глядя на кузину и мостя погасшую лампу сам не зная на что в наступившей темноте, а когда коридор осветился, резко обернулся к ней, запахивавшей воротник халата у горла и крепко сжимавшей его белым кулачком. Рукав ее сполз до локтя, и Юбер замер, не в силах отвести взгляда от фиолетового запястья. Такого темного, словно бы кто-то перебил ей там вены, и под кожей растеклась кровь.

Она едва стояла.

Он никогда не видел ее такой.

Даже тогда. В их прошлом, о котором не вспоминали.

Глаза пылали. По-настоящему. Он не думал, что это слово в принципе может быть применимо к глазам. Но ее — пылали, куда там электричеству или керосину? Дико, безумно, страшно. Рассечена была бровь. Под потемневшими нижними веками — словно бы стерта кожа, как если бы ее лицом терли о наждак. В углу приоткрытого рта запеклась кровь. Это было сейчас отчетливо видно. А она сама — вся сжавшаяся, маленькая, одичалая, совсем не ожидавшая его в этот вечер на пороге дома, в котором нашла приют.

Юбер сглотнул и шагнул к ней.

Она шарахнулась в сторону.

И он точно видел, что ей, черт дери, даже двигаться больно.

— Спокойно, — выдохнул Анри, будто бы пытался справиться с паникой, только непонятно — своей или ее. А она от звука его голоса будто бы очнулась. Глаза расширились еще больше, и Мадлен вскрикнула:

— Не надо, Анри! Ничего не надо!

Юбер снова попробовал приблизиться, но она выбросила вперед руку, отпустив ворот. Полы халата разъехались, демонстрируя ему тонкую ночную рубашку, почти просвечивающуюся, под тканью которой так явно угадывались контуры мягкого тела, к которому применили насилие.

Он остановился. Не приближаясь. Пусть так, лишь бы она успокоилась. Потому что ей нужна была помощь.

— Обещай мне, что не сделаешь ему ничего! — истерично попросила она не своим голосом. Впрочем, какой голос теперь считался ее? Прежнего не вернуть, голосовые связки были повреждены так давно, что и не помнилось. А этого… этого, охрипшего, Лионец тоже уже не узнавал.

— Кому не сделаю, Мадлен? — тихо спросил он, хотя и так знал ответ. И даже, пожалуй, догадывался почему.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Он не нарочно! Так вышло, но он не хотел! Не надо ему ничего делать, пожалуйста!

— Черт с ним, как скажешь, — обманчиво спокойно ответил Юбер. — Ты… давно ты так? Ты врача звала?

— Нельзя врача, а то все узнают. Я не хочу, чтобы кто-нибудь узнал.

— Никто ничего не узнает. Дай я погляжу. Я только погляжу и все.

Ему казалось, Мадлен снова шарахнется от него. Но обошлось. Похоже, она была вполне вменяемой, просто очень напуганной и боялась вовсе не Юбера, а скорее того, что за его явлением в такой неподходящий момент может воспоследовать.