Комментарий к роману А С Пушкина Евгений Онегин - Юрий Лотман

Если не говорить о работе по текстологическому анализу десятой главы EO (итоги ее подведены Томашевским - см. с. 395), то исследовательские усилия при изучении этого текста были направлены; 1) на сюжетное пополнение пушкинского романа за счет догадок о декабристском будущем Онегина; 2) на извлечение из текста тех или иных изолированных высказываний для иллюстрации политических воззрений П.

Первое направление нам кажется неплодотворным. Второе - значительно более обосновано, поскольку невозможно при характеристике воззрений П обойти эти сильные и порой уникальные в его творчестве высказывания. Однако хотелось бы указать на известную опасность этого пути. Текст EO представляет собой сложное целое, в котором смыслы образуются не столько теми или иными высказываниями, сколько соотнесенностью этих высказываний, стилевой игрой, пересечениями патетики, лирики и иронии. В этих условиях извлечение вырванных цитат, да еще из дефектного текста - путь опасный и неоднократно уже приводивший к комментаторским ошибкам.

Между тем в обширной литературе по десятой главе нет ни одного исследования, посвященного ее стилю, как нет и убедительных реконструкций целостного авторского замысла. Такое положение не случайно. Стилистический анализ десятой главы чрезвычайно затруднен, во-первых, поскольку стилистическое звучание частей текста существенным образом зависит от смысла целого, а целое в данном случае нам неизвестно. Во-вторых, стилистическое звучание строф EO, как правило, образуется за счет столкновения первых стихов строфы, которые задают ее тему, и "разработки" этой темы в последующих стихах. Однако известный нам текст дефектен: в нем, как правило, последние десять стихов отсутствуют. Таким образом, смысло-стилистическая "игра" в строфах десятой главы оказалась "стертой". В результате, если обычный текст EO изобилует цитатами, ссылками, пересечениями интонаций и игрой точек зрения, то десятая глава представлена дошедшими до нас отрывками, выдержанными в одном и том же едином интонационном ключе.

Учитывая гипотетичность любых предположений на этот счет - неизбежного следствия неполноты и фрагментарности дошедших текстов, хотелось бы все же обратить внимание на следующие обстоятельства "Болдинская осень" 1830 г. время работы над десятой главой - период напряженного интереса П к проблеме повествования от лица условного рассказчика. Выработав в "Повестях Белкина" такой тип текста, П сразу заметил его не только художественные, но и тактические возможности: рассказ от "другого лица", казалось, мог позволить затрагивать опасные темы : так, в "Истории села Горюхина" была поднята запретная тема крестьянского бунта. Обращает на себя внимание, что оба основных замысла декабристского цикла: "Повесть о прапорщике Черниговского полка" [Записки молодого человека] и "Русский Пелам" писались от лица условных повествователей - недалекого молодого человека белкинского типа в первом случае и русского денди - во втором. Правда, П скоро убедился, что надежды на большую цензурность такого типа сюжетов были необоснованными, и в результате произведения остались в планах и набросках.

Некоторый параллелизм построения может быть усмотрен и в десятой главе. Не все высказывания в ней в равной мере объяснимы, если их считать прямым выражением авторской позиции. Трудно безоговорочно приписать П выражения вроде: "О русский глупый наш народ". Бросается в глаза, что 5-й стих 15-й строфы:

Читал сво[и] Ноэли Пу[шкин]

единственное место в романе, где автор его фигурирует в третьем лице. П не раз выводил себя на сцену как действующее лицо романа, но неизменно обозначал себя местоимением первого лица. В стихах типа:

С ним подружился я в то время

(I, XLV, 3)

П был тот, кто говорит, а Онегин - тот, о ком говорят. В десятой главе П становится тем, о ком говорит некто. Кто? Может быть, десятая глава задумана была как текст от лица Онегина, параллель к его "Альбому" (ведь и в "Альбоме" были "чисел тайных письмена" - VI, 430)? Эта гипотеза, возможно, объяснила бы известный налет иронии в декабристских строфах, вызвавший столь болезненную реакцию, например, Н. И. Тургенева, одновременно с тем странным обстоятельством, что наиболее лирические и поэтические строки в главе посвящены Наполеону. В отличие от злой сатиры в адрес Александра I, элемент иронии в декабристских строфах глубоко дружествен и проникнут сочувствием. Его можно сопоставить с такими выражениями, которые, например, сходили с пера П. Я. Чаадаева, писавшего горячо любимому им И. Д. Якушкину в Сибирь, что декабристы решали судьбы России "между трубкой и стаканом вина" (Шаховской Д. Якушкин и Чаадаев. "Декабристы и их время". М., 1932, с. 184). Текстуальная близость к "между Лафитом и Клико" позволяет предположить, что Чаадаев, писавший в 1836 г., знал этот текст. Можно было бы отметить близость стилистической конструкции десятой главы к сохранившимся строфам "Альбома" Онегина.

Впрочем, эти предположения, как и другие опыты анализа десятой главы, следует принимать с большой осторожностью: фрагментарность материала запрещает здесь категорические суждения.

Текст EO - живое целое. Он живет неисчислимыми связями, уходящими вширь - в бесконечное число реалий, упоминаемых в произведении или подразумеваемых, и намеками, ассоциациями, сцеплениями смыслов, уводящими, по счастливому выражению А. В. Западова "в глубь строки". Исчерпать эти связи комментарий не может; его задача - приблизить читателя к смысловой жизни текста.