Герой должен быть один - Генри Олди

— Владыка велел передать тебе, лавагет, — коротко бросил Лукавый, и на лбу бога вспухла жила, как бывает при большом напряжении, — что он услуг не забывает. А от себя добавлю — и я не забываю. До встречи, лавагет… и спасибо тебе.

Ификл стоял над скорчившимся в грязи трупом Галинтиады и смотрел на исчезающего Гермия, который волочил за собой проклятие Алкида.

Во всяком случае, Ификлу хотелось так думать.

Потом он закрыл глаза и прислушался к чему-то в себе.

— Папа, — замороженным голосом сказал Ификл, — ты знаешь, у Алкида приступ. Прямо сейчас.

9

Большую часть обратного пути Ификл пронес Амфитриона на руках, не обращая внимания на слабые протесты последнего; лишь один раз строго пригрозил: «Выпорю!» — и рассмеялся невесело.

К счастью, бывший лавагет был сейчас не тяжелее таланта.

Детское неокрепшее тело, не выдержав напряжения этой сумасшедшей ночи, отказалось служить решительно и бесповоротно, как загнанный конь ложится наземь, и его больше не поднять никакими посулами или побоями; Ификл нес отца, как носят сына, или как один мужчина несет другого.

Еще издалека, почуяв запах гари, оба каким-то седьмым чувством определили, что горит именно их дом. Ификл хрипло вздохнул и прибавил шагу, вспомнив слова лже-Иолая о пожаре двадцатилетней давности, едва не стоившем жизни беременной Алкмене; Амфитрион же подумал о том, что все в жизни повторяется, даже сама жизнь.

Ворота были распахнуты настежь, и во дворе толпились люди.

Было трудно что-либо понять в этой суматохе, кроме того, что призрачные клубы дыма стелются над левым крылом дома, где располагалась детская половина. Визжали рабыни, три служанки хлопотали над бесчувственной Алкменой, ведра и кувшины с водой передавались из рук в руки, но при этом в эпицентр пожара никто особо не стремился, ограничиваясь суетой и криками. С улицы стекались разбуженные соседи, пытаясь задавать вопросы кому угодно, включая и самого Ификла, — так что Ификлу пришлось послать двух-трех зевак к Харону, опустить Амфитриона в безопасном месте у забора и уцепить за край накидки какого-то словоохотливого бородача с пустым кувшином.

Амфитрион не слышал, что говорил его сыну бородач, — он только видел, как Ификл страшно, нечеловечески побледнел, сорвал с человека его плотную шерстяную накидку, закутал ею голову, опрокинул на себя отобранное у кого-то ведро воды и кинулся в дом.

Как изнуренный зноем путник в прохладное озеро.

Бородач выразительно покрутил пальцем у виска и уселся рядом с Амфитрионом, привалившись спиной к забору.

— Если б не знал, что это младшенький, — возбужденно сообщил он, — решил бы, что это Алкид-сумасброд. Везет тебе, Иолай, и на погребальный костер тратиться не надо…

Опустевшее ведро с маху шарахнуло несдержанного на язык бородача по скуле.

— Убью, мразь! — Второй удар ведром лишь краем зацепил отскочившего шутника, тут же скрывшегося в толпе добровольных помощников.

Пытаясь встать, чтобы подойти к до сих пор не пришедшей в себя Алкмене — вспышка гнева сожгла все силы, которые еще оставались, — Амфитрион услышал изумленные крики, донесшиеся от левого крыла. Толпа расступилась — и дымящийся Ификл, словно лев, вцепившийся зубами в зарезанного вепря-секача, выволок наружу огромное тело («Алкид!» — сразу понял Амфитрион) и, сдав брата на руки челяди, вновь нырнул в огонь.

Секунды пылали одна за другой, громоздясь пеплом минут, — пока в дверях опять не показался шатающийся человек с обгорелой накидкой на голове, слепо идущий на толпу.

На руках он нес женщину, чьи ноги были сильно обожжены, а правая сторона лица представляла собой сплошной кровоподтек.

Женщина прижимала к себе полузадохнувшуюся годовалую девочку.

— Астеропея! — крикнул кто-то из толпы. — Астеропея с дочкой! А Мегара где? Сгорела?!

Крикуну принялись объяснять, что Мегары в доме нет, еще с вечера ушла к матери и там заночевала — но все объяснения прервал грохот рухнувшей крыши.

И Амфитрион зажмурился, представив, как они все сейчас бредут в Аид: сероглазый Теримах, любимец Мегары, крепыш Деикоонт, трехлетний разбойник, очень похожий на Алкида, следом ковыляет впервые замолчавший Креонтиад, по обе стороны от которого неслышно движутся оба сына Ификла от Астеропеи…

И первым в этой сумрачной процессии почему-то шел он сам… нет, не он, а шестилетний Иолай, убитый дедом, посланным жить во второй раз.

Дети шли во мглу, подсвеченную багровыми сполохами.

Бывшие дети.

Тени.

…жертвы.

— Убийца! — прорезался отчаянный вопль, и очнувшийся Амфитрион стал оглядываться, пытаясь понять, что происходит.

Приведенная в чувство Астеропея — дочку уже успели забрать из ее окаменевших рук — просто упала на Алкида, сидевшего на земле и бессмысленно мотавшего головой, и ногтями вцепилась ему в лицо.

— Это он! — голосила истерзанная женщина, в которой невозможно было узнать прежнюю тихую и ласковую Астеропею. — Будь проклят, чудовище! Люди, я остановить его хотела — так разве ж его остановишь, быка бешеного!.. всех, всех убил, безумец проклятый, и костер зажег — люди, бейте его, бейте, во имя невинно погибших! Убийца! Мальчики, мальчики мои…

Все с тем же бессмысленным выражением на расцарапанном лице Алкид вдруг встал и медленно пошел к воротам. Люди расступались перед ним, с испугом глядя на могучие, бессильно повисшие руки, словно ожидая увидеть на них следы детской крови; люди сторонились безумца, шепчась о проклятии богов и неизбежном возмездии.

— Кого Зевс хочет покарать, того он лишает разума, — бросил кто-то совсем рядом с Амфитрионом.

— Зевс? — с сомнением переспросил молодой женский голос. — Скорее уж Гера-мачеха… ой, какая теперь разница! Горе, горе-то горькое…

Алкид вышел со двора, и никто не последовал за ним.

А к утру пропал и Ификл.

10

Погода стояла божественно мерзкая.

Зевс-Громовержец ворочался спросонья, пытаясь натянуть на себя латаное-перелатаное одеяло неба, насквозь промокшее еще за час до рассвета; время от времени налетали пронизывающие порывы ветра, раздраженно сметая листву с зябнущих деревьев, задирая одежду редких прохожих, завывая в пустынных переулках словно вымерших Фив.

Один раз ветер зачем-то свернул на окраину, с воем пронесся между холмами, надавав пощечин обиженно шуршащим кустам, — и замер в удивлении, забыв о врожденной ветрености и дурном настроении.

И то правда — ведь не каждый день встречаешь на пороге невесть откуда взявшейся хибары столь странную парочку: юношу в драной хламиде с капюшоном, из-под которой выглядывает край нарядного щегольского хитона, и угрюмого шестилетнего мальчишку, с головой завернувшегося в женский шерстяной пеплос (у матери отобрал, что ли?!) и сосредоточенно жующего лепешку с чесноком.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});