Парфэт де Салиньи. Левис и Ирэн. Живой Будда. Нежности кладь - Поль Моран

Аврора сняла гараж в Далвич и сложила туда свое снаряжение: охотничье, для верховой езды и рыбной ловли. Несколько чучел, изготовленных из подбитых ею зверей, хранятся у одного набивщика чучел в Ковент-Гарден. Но ее настоящее богатство — ружья — у Кента.

На первый взгляд, это бесформенные предметы, завернутые в тряпье, предохраняющее сталь от окисления. Но по мере того как Аврора разматывает холст, на свет появляется сверкающее, готовое к употреблению оружие. Вот у нее в руках карабин «холанд энд холанд» 16-го калибра. Ствол отливает голубизной. Ослабленные, в нерабочем состоянии винты поворачиваются усилием ногтя. Круглый ружейный приклад седельного пистолета продолжается прямым стволом, под животом которого в магазинной коробке хранятся похожие на маленькие остроконечные яйца пули в оболочке.

— А вот и мой любимец. Я купила его у майора X. «Волластон» 10-го калибра, для охоты на крупного зверя. Дружище! Мы с ним гиппопотамов укладывали, как кроликов.

Она ласково водит рукой по прикладу, затвору, ствольной коробке, прицельной рамке, кольцу на ложе ружья.

Нелепые и безобразные туши — гиппопотамов, распростертых со вспоротыми животами среди жижи дельты в африканской парильне: крокодилов, повернутых маленькими набитыми животами вверх и напоминающих листья салата-латука; обезьян, неловко, словно сломанные куклы, привалившихся к земле; бурых медведей, уткнувшихся носами в дорогие их сердцу и заменяющие им мед лапы; гиен, превращенных в мешок с костями, — что же, прикажете мне заодно с Авророй полюбить и вас, испустивших дух по ее милости?

Нет, все обернулось иначе.

Тот вечер, наш последний вечер с Авророй, начался вполне приятно. Мы пошли ужинать в «Олд Шепард» на Гласхауз-стрит, который я люблю за его массивные столы, низкий потолок, жонкили в бутылках из-под конопляного эля. Посетители там разделены деревянными перегородками, поверх которых удается созерцать лишь плешь Сарджента[92] и лохмы Роджера Фрая[93].

Аврора рассказывала мне о сафари в Абиссинии, Западной Африке, Нигерии, от участия в которых в ее компании не отказывались и прославленные охотники. Это были все люди простые, «молчуны да силачи», бесстрашные трапперы, суровые одиночки, «из великой породы тех, кто попотел в Африке» в те времена, когда слоновая кость шла на продажу; их жизнь в буквальном смысле слова была в их руках — от смерти их отделяло лишь старенькое ружье, на перезарядку которого уходило больше минуты; они были один на один со зверем, убив которого, получали пищу, а не убив — оставались голодными. В этом было их оправдание охоты.

Какой-нибудь богатый молодчик, отправляющийся ныне на сафари в сопровождении шестидесяти носильщиков, да к тому же в неопасные места, где не подхватишь какую-нибудь непонятную хворь, вызывает в Авроре презрение.

Рассказы Авроры опьяняли меня не хуже вина. Было уже за девять вечера. Погребок, словно корабль времен Нельсона, задраил свои бортовые люки. Мы пили порто и закусывали плавленым сыром.

В своем воображении я перемещался с Авророй в глухие малярийные уголки Африки, где постепенно расстаешься сначала с вещами, затем с носильщиками, подхватившими неведомый недуг, а потом и с товарищами, скончавшимися от укуса светящихся мух.

Я слушал и думал про себя: «Как у нас сложится? Бросит ли меня Аврора однажды на краю света, откуда придется возвращаться одному после баснословных лет, или она бросит меня завтра утром?

Возможно и то и другое. В сущности, у меня небольшая тяга к экстремальным ситуациям».

Еще по стаканчику порто, сохранившего вкус винограда.

«Нет, Авроре не изменить меня. Мне с ней интересно, и только. Она уйдет, а я, старый Будда, останусь дремать и заплывать жиром…»

После ужина наступает час абсента, Аврора предлагает провести его, как всегда, в «Кафе Руаяль». Постепенно в дыме от бирманских сигар, под золоченым сводом, среди красного бархата и зеркал, начинают вырисовываться другие посетители. Одетые в хаки, судя по окончаниям, поляки играют в домино со своими дамами. Здесь же и бабенки из У.М.С.А.[94], с которыми приходилось сталкиваться на выставках. Подлежащие мобилизации музыканты готовятся к отправке на фронт в составе пропагандистских бригад Special constables[95], с повязкой на рукаве и в пенсне на цепочке ждут очереди влиться в ряды береговой охраны.

Искусство поставлено на службу войны, но его услуги весьма условны. Ученики Королевской Академии живописи применяют свои знания в генеральном штабе, независимые художники расписывают грузовики.

К нашему столику подходит Дэниэл.

— У Монтджоя сегодня ужин. Он просил передать вам, что не может дозвониться. Он хочет познакомиться с Авророй и просит вас привести ее.

Монтджой, или, скорее Аронсон (по словам Дэниэла, древняя нормандская фамилия) — личный секретарь министра финансов. У него квартира в стиле Адамс в Олбени: повсюду натюрморты с изображенной на них по преимуществу насильственной смертью, кресла Кондере, обтянутые черным атласом, лари с видами Коромандельского берега. Он охотно угощает после театра.

— Я не пойду к Монтджою, — заявляет Аврора. — Это грязный тип. От него исходит дух испорченности.

— Вы говорите как архиепископ Вестминстерский.

— Он уже давно зазывает меня. Мне никогда не хотелось. Отнесем это на счет моей дикости.

Я пожимаю плечами.

До чего же несносны бывают бесподобные существа! Аврора пойдет к Монтджою. Я знаю, ей хочется. Она пойдет туда, как ходит повсюду, куда ее зовут. Точно так же она остается в городе, превознося лесные красоты, обедает в «Карлтоне», заявляя, что нет ничего лучше пищи, приготовленной на костре, из снобизма и застенчивости ходит полуголая, утверждает, что навела в своей жизни полный порядок, хотя вся ее жизнь — сплошная непоследовательность, неразбериха и промахи. Ну к чему все ее правила и ограничения, если они все равно ведут к абсурдному и эфемерному существованию тех женщин, которых встречаешь на пакетботах, в холлах отелей, на презентациях и бенефисах, но те хотя бы наивны, порочны или глупы?

Вечера у Монтджоя, на которых мне частенько доводилось бывать, не для Авроры и вообще ни для одной из женщин, которой дорожишь. И все же она должна пойти, пусть узнает, что на свете существуют не только звериные морды, но и свиные рыла.

— Я в такси. Могу подбросить, — предлагает Фред.

Монтджой сам открывает дверь. На фоне желтой прихожей его фигура выглядит особенно массивной. На его лице смесь любопытства и испуга, он словно боится, что вы залепите ему оплеуху за тот интерес, который он к вам проявляет. (Когда ему случается наведаться ко мне, на его устах вместо приветствия фраза «Я уже ухожу». Он так и будет стоять, пока ему не скажешь: «Да закройте же дверь». «С какой стороны?» — робко поинтересуется он.) Его взгляд прикован к Авроре, мы с Фредом для него не существуем.

— Ну наконец-то вы у меня, Аврора, — фамильярно приветствует он ее. После чего берет за запястья, гладит их, подводит к светильнику в виде фонаря, снимает с нее шарф и с присущей только ему дерзостью говорит:

— Как вы хороши!

В круглой гостиной накрыт ужин на восемь персон. Грюнфельд, агент большевиков, герцогиня Инвернес, голландец по фамилии Бисмарк, Джина и несколько актеров.

Монтджоя смешит замешательство Авроры, он наливает ей, усаживает рядом с герцогиней. Он отвратителен. Стоит мне задуматься на тему — с каких пор я испытываю отвращение к людям, наделенным вкусом, мне на ум первым приходит Монтджой. Я не в силах описать раздражающую тщательность и безупречность, с какими отделана его квартира: все эти дверные ручки, канделябры, выгравированные на посуде девизы. В угол гостиной, чтобы освободить место для танцев, задвинут рабочий стол, на котором теснятся папки: «Кредиты союзникам», «Авансы Французскому банку», «Чрезвычайные расходы». Тут, в беспорядке, среди тубероз и фотографий, вся сфера деятельности министра. Монтджой с его гениальной способностью к счету и умением со всем моментально управляться все подгонит за одну ночь, когда это понадобится шефу для конференции или парламентского запроса.

— Вас никак не споишь, Аврора. Обещайте мне выпить то, что я приготовлю специально для вас.

Он манипулирует с ликерами и подходит к камину; в свете огня хорошо видны его большая голова, седые волосы, странное лицо.

Фред садится за пианино. Грюнфельд, отыскав в книжному шкафу Пушкина, начинает декламировать.

— Не верьте ему, он не знает русского, — говорит Монтджой.

Герцогиня сидит неподвижно и своим тяжелым, холодным взглядом изучает всех нас поочередно, наводя на нас лорнет. Как многие пятидесятилетние американки, она сохранила этакую выхолощенную моложавость, заметную во всем — в ногах, волосах, зубах. На ней форма сиделки и косынка с большим красным крестом на лбу.