СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ - Б. Дедюхин

— Я знаю! Я всё знаю! — Шемяка подошёл ближе, хотел ещё что-то сказать, но опять согнулся от боли и изрыгнул жидкое, тёплое, кислое — прямо в лицо Василию Васильевичу.

— Княже, очнись, что с тобой, княже? — Басенок настойчиво тряс его за плечо. — Кричишь-то как! Иль сбредил что плохое?

— Фёдор, ты? Это правда ты?

— Иль не узнал? Очнись! Сообщение важное из Новгорода. Подьячий Беда приехал.

— Какая беда?… А-а… Зови! Со сна я…

Скрип отворяемой двери. Быстрые шаги. Охрипший голос:

— Великий князь! Шемяка сдох три дни назад!

— Как?

— Повар куру ему преподнёс с начинкою.

…Три дня назад?… Значит, вчера его похоронили, а ночью он явился мне?… Василий Васильевич вскочил с ногами на постель, закутался с головой в одеяло, глухо спросил оттуда:

— Ты подьячий?

— Да, великий князь.

— Дьяком станешь за такую весть. Благодарный стук лбом об пол.

— Отпевали князя Дмитрия?

— В Юрьевском монастыре положили с честию.

— Всё-то они, новгородцы, мне назло! — сердито сказал Василий Васильевич, выпрастывая голову обратно. — Встань. Иди.

Новость обсуждалась в Кремле несколько дней. Подробностей никто не знал, да и знать особой нужды не было.

— Окормился, — говорили, — абы опился.

— Поделом вору и мука.

— Как бы ни хворал, главное — помер.

— Там теперь. Как его встретили батюшка Юрий Дмитриевич да дедушка Дмитрий Иванович?

— Пожалели небось, что на том, а не на этом свете встретили такого молодца, а то бы вздули, как следует.

— Да уж, не в род пошёл Шемяка, а из рода, не тем будь помянут.

Прошла было по Новгороду намолчка, будто покойный князь отравлен. Прошла, да и кончилась. Похоронили его с отпеваньем, несмотря что злыдарь и соромник известный, от Церкви отлучён. Но могила его как-то скоро забылась и потерялась. Говорили: да, где-то здесь погребён… И всё.

В тихий Боровский монастырь к игумену Пафнутию явился неизвестный инок, попросился в насельники.

Пафнутий, занятый плетением мерёжи для ловли рыбы, спросил, бросив беглый взгляд на пришельца:

— Давно ли постриг принял?

— В Лисицком монастыре, — ответил инок не то, о чём спрашивал преподобный.

— Издалека притёк…

— Прослышал, что в твоей обители чудеса творятся, исцеления многия тела и души. — Инок говорил глуховато, невнятно, слабые волосы просвечивали на голове.

— Что же ты, ради иноческого чина не очистился от крови? — не отрываясь от рукоделия, спросил игумен.

Пришелец упал ему в ноги:

— Отче святый, прими покаяние, дай трудами и молитвами грех искупить! Не чаял я, что ты зришь тайное в душах как явь. Повинен в гибели князя Дмитрия Шемяки. С моего попущения его отравою убили.

Этого инока когда-то в миру звали боярином Иваном Котовым. Он закончил свои дни в строгой схиме в Паф-нутьевской обители.

Не успели в Кремле с облегчением дух перевести, что Шемяку извели, как новая весть потрясла сердца.

Вернулся из Византии фрязин Альбергати, и первые его слова были:

— Константинополь башибузуки взяли.

Во дворец к великому князю немедленно были созваны бояре вельможные и высшие церковные иерархи для узнавания новостей в подробностях и принятия решений, как теперь должна вести себя Москва с братьями по вере в таких бедствиях. Приглашены были и дьяки для ведения записей.

Для начала приступили к подробным расспросам Альбергати. Тот, с дороги не отдохнувши, усталый, всё-таки спешил с рассказом, где ужасы смешаны были с чудесами, те и другие были неправдоподобны, но всё-таки на самом деле были явью.

— Храм Святой Софии превращён в мечеть, — сообщил Альбергати. — Крест со главы снят и водружён полумесяц.

Все недоверчиво и горько ахнули: святыня оскорблена и попрана.

— Попервости вторглись в Софию неверные прямо на лошадях, а там богослужение шло. Один из священников, держа чашу в руках, со слезами воззвал горячо к Богу — и свершилось: стена храма разошлась, священник вошёл внутрь её, и стена снова сошлась. Он и по сей день молится в стене и будет там до той поры, пока турок не изгонят из Константинополя. Тогда опять воссияет крест над Софией, и священник выйдет из стены, что бы довершить незаконченную литургию.

Все притихли, поражённые.

— Неуж и самовидцы тому есть? — подал наконец кто-то голос.

— Могу ли я не верить монахам православным? — возразил Альбергати.

— Но ведь греки к папе римскому прислонились, и вера у них в ослабе? Не оттого ли и башибузуки сумели одолеть их?

— Да, так, — безжалостно подтвердил фрязин. — Православие в Византии стало пёстро.

— А верно ли сказывали, что главный басурманин млад годами, а ликом страшен?

— Лик его я не видел, а лет ему двадцать один. Делами он страшен, это верно: как пришёл к власти, сразу всех родственников казнил, которые опасны ему показались, а потом заявил, дескать, пора османам вернуть себе их древнюю столицу Константинополь, которая должна называться Истамбул. Двинул весной свои полчища, опоясал ими дугой город от моря до моря с суши, а к стенам, что на море выходят, подвёл суда.

— Но ведь та бухта Золотой Рог, что делит город на две половины, у греков толстой цепью замкнута? — вставил вопрос много знающий Полуект Море. — Перекрывает вход столь крепко, что никто ещё не мог прорваться через неё?

— На цепь-то вся надёжа и была. Ни арабы, ни крестоносцы не смогли прорвать её. Но османы сделали такие громадные «ножницы», которыми цепь тую и разрезали.

— Что это ещё за ножницы такие?

— Так называется только. А на самом деле — просто таран на носу судна. А ещё у османов пушка была, ядра кидала чернокаменные весом в тысячу фунтов, никакая стена не устоит. А потом ворвались в город и резню устроили.

— Как так ворвались? — не могли поверить бывалые ратники из бояр.

— Измена, бояре, — с печалью признал Альбергати, — всегда и везде измена. Заносите, дьяки, на бумагу для летописей, потом монахи перебелят. Сказываю: прелестию взят Царьград. Пришёл турка к наместнику царьградскому, говорит: коли овладею городом, дочь твою в жёны возьму, а ты будешь мне отцом и вторым после меня человеком в царстве моём. Тот и понадейся, и покажи турке, где стена трухлява. Туда он и почал бить ядрами. Людей много в море потопил, ещё больше саблями иссёк. А наместника того стали в котле варить, злой смерти предавая и говоря ему: как ты можешь быть нашему султану верен, если своему государю предательство сотворил?

— У меня волос дыбом от этакого, — сказал Фёдор Басенок, — и мураш по мне бегает.

— А не слышал ли ты чего, Альбергати, про Исидора, легата папского? — молвил Иона.

— Как же! Не только слышал, сам видел его! Приехал он проповедовать воссоединение Церквей. Так его даже чернь слушать не захотела, не то что духовенство. Потому что кардинал этот- единственная помощь, какую Рим оказал. Ни денег, ни войск, одного Исидора против турок выставили.

Как ни грустно было, посмеялись бояре. Дьяки не посмели. Монахи не захотели. Чего же император греческий не выгнал его иль в монастырь не заточил, как мы? — спросил Василий Васильевич, вспомнив, что сам-то он посмел пойти против решения Собора Вселенского вкупе с папой и патриархом.

— Когда у нас Исидор в Чудовом сидел, тое зима была зла и сено дорого, — вздохнул старенький епископ Питирим.

— А Иван Можайский тот год на Мироносицы[145] двоих супругов у себя в городе сожег, — прибавил кто-то.

— Что зима морозна и сено дорого, это вам, отцы кроткие, запало. А как ваш великий князь в то время один православие щитил, когда вы все, «словно уснуша», были, это на ум не всходит? — с горечью, дерзко воскликнул Василий Васильевич и тут же подумал с раскаянием: «Зачем я такой злой до сих пор?»

Воцарилось виноватое молчание.

— Не попусти сему Бог, единому волку погубити стадо наше христианское, и обличися безумия Исидоровы великим князем Василием Васильевичем, — подал голос митрополит Иона. — Пишете, дьяки?… Исидор же врагом был водим и окаянством наставляем на погибель.

Монахи согласно зашелестели. Бояре в бороды улыбнулись. Дьяки, на стол налегши, головы набок свернув, строчили.

Альбергати словно бы ничего не заметил:

— Да Константин Девятый до последнего дыхания надеялся на помощь папы римского!

— Как — до последнего дыхания? — опять переполошились все.

— Император погиб героем, а перед смертью воскликнул: «Для чего не могу умереть от рук христианина!» Сам султан Махмуд был изумлён его отчаянным сопротивлением, сказал, что не поверил бы никогда, что можно так биться, даже если бы ему возвестили о том тридцать семь тысяч пророков.

Альбергати, увлёкшись рассказом, не заметил, как угнетающе действуют его слова на слушателей, и даже оторопел слегка, увидев на глазах одного чернеца слёзы. Только тогда понял крещённый в православие латинянин, что русские воспринимают горе греков как своё собственное, что Византия для них — вторая родина, утрату которой они тяжко переживают.