СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ - Б. Дедюхин

Иван же Котов, прослышав, что с князем неблагополучно, вошёл к себе в горницу, где со Стёпой пировали без просыпу, поглядел на раскиданные кубки, залитую скатерть с остатками угощений, вспомнил игривую глазуху, которая одну только ночь его побаловала, да и озарило его, как несчастного Прокошу. Всё в уме связалось, и выходило: он, боярин Котов, повара в злодейство вовлёк.

В ту же ночь, не простясь с родными, исчез Иван из дому, чтобы никогда больше в нём не появиться.

6

Сделав завещание, великая княгиня Софья Витовтовна приняла по обычаю схиму, слегла а уже не поднималась.

Перед самой кончиной вошёл к ней скорым шагом дьяк Степан Бородатый, дал знак слугам, чтоб — вон! Пока те толкались гурьбой, вылезая в узкие двери, Софья Витовтовна ожидающе вскинула на дьяка глаза. Тревога в них была и вопрос.

— Исполнено, государыня, — сказал Бородатый как о чём-то очень простом в привычном. — Покушал.

— Покушал? — шёпотом повторила великая княгиня.

— Куря покушал и молока попил.

— И что?

— Извержеся вся утроба его с кровью. А посля молока-излияся.

— А верно ли?

— Медленно, но верно, — усмехнулся дьяк, снимая тонкими белыми пальцами пушанку с плеча. — Куда спешить, всегда успеется. А что, надо было быстро?

— Нет, — прошептала она опять. — Пусть медленно. Это лучше.

— И я думаю, — скучающе сказал дьяк.

— Жалую тебя усадьбою с домом большим и новым, — были её последние слова.

Он и «благодарствую» не успел вымолвить.

По монашескому чину положена она была в монастыре Святого Вознесения, где хоронили великих княгинь. На погребении, не таясь, более всех плакал Юрий Патрикиевич, вызванный её последней грамоткой. Василий Васильевич стоял у могилы, подняв лицо к небу, слушая шорох земляных комьев, падающих на гроб, не в силах протолкнуть горько-солёный комок в горле.

— Батюшка, — тронул его за рукав сын Иван, — отойди малость, ты на чужую могилку встал.

— А кто тута? Кого я потревожил?

— Какая-то черница Фотиния новопреставленная. Свежий холмик-то, сегодняшний. Знать, насельница здешняя.

«Рядом успокоились и в один день», — подумал Василий отрешённо.

Он никому не говорил, а про себя чувствовал, как убывают его силы. Исхудали руки, ноги стали мосласты, рёбра выперли, как у одра. Ломота грызла во всех местах, и яства были не к душе. По утрам не хотелось вставать, а вечером почивать идти боялся, тяжки были его сны, ох тяжки, и одиночество безмерно. Дети сторонились слепого отца, да и жена — он даже голос-то её редко слыхал, перестала она приходить в мужнины покои, супруга нежить.

Он не знал теперь, светлы ли, звездны ли ночи и как заря играет, но осязание, слух обострились необыкновенно. Он раньше всех замечал влажность воздуха в приближении дождя; пели девки в Занеглименье — различал каждый голос. Если пели где-нибудь вдали под вечер, засыпалось легко. Хотелось увидеть во сне что-нибудь простое из прежней жизни, какую-нибудь рощу кленовую, яблоко с красными боками или хоть свой детский лук и джид — малый колчан для трёх стрел, но соние мрачное являло всё одно и то же: язвины на лезе ножа занесённого. Вострый взяли, злыдари, стончившийся.

Когда матушка осиротила его, он опять стал много молиться, но мысленно, не перед образами, иногда уже лёжа в постели. И вот был один такой нежный вечер с душистой влажностью, текущей в окна, с дальним скрипом чьих-то ворот, конским цоком и мирным лаем собак, когда Василий Васильевич почувствовал то, что духовные трудники называют «не знаю, в теле или вне тела». Он ясно помнил, что он великий князь всея Руси, перемогающийся в своей опочивальне, куда довёл его за руку постельничий, и в то же время он был дитятей, засыпающим под тонким пологом под чьё-то заунывное баюканье. Ему было грустно, уютно и хорошо. Он свернулся калачиком, поцеловал и зажал в ладони тельный крестик, подумал: «Я под защитой Твоею, Господи, помилуй меня и прости», — и тут же кто-то ласково поднял его подмышки, и он увидел, возлетая, как машут по бокам около него белые крылья, будто лебеди несут его. Или — ангелы?… «Но я тёмен душой и чёрен делами», — испугался он. Белые взмахи задевали его по лицу, и невесомое паренье продолжалось, пока он не оказался на песчаном Пригорке, где стояли люди, множество людей — все с зажжёнными свечами в руках. Иных он узнавал, других просто угадывал — игумены, схимники, странники ради Христа. «Антоний, а ты где? Ты здесь?» — с надеждой спрашивал он. Но не было ему ответа, и нигде он не видел дорогого лица. Потом они все слились в волнующуюся неразличимую толпу, надвигающуюся на него. «Кто вы? Кто вы? — беспомощно спрашивал он. — Что я вам сделал? Что вы хотите?»

— Мы те, кто тебе служил… мы те, кто предал… мы те, кого ты умучил и предал, — вразнобой все отвечали ему.

Он видел доброжелательное лицо Басенка, носатых озабоченных князей Ряполовских — спасителей его сыновей, сердитых Оболенских, долговязого Юрия Патрикиевича. А сзади Василия дёргали за рубаху, показывая языки, братья Добринские, скалил жёлтые зубки Иван Старков, стоял в кровавых потёках по синему лицу Всеволожский, и малорослый князь Иван Можайский глядел с ненавистью… закрыв глаза руками, шёл, рыдая, Косой, и гнойная сукровица сочилась у него меж пальцев… и шёл за ними Никита Константинович, имея под левым соском багровую рану от меча. Он зажимал рану и улыбался бледным лицом, бескровные губы его шептали:

— От меня нет на тебе ничего, нет вины, я сам, я один этой крови причиною, прости меня…

Капли падали с его груди и испятнали весь песок вокруг.

— А сколько имений княжеских, имуществ боярских ты на себя взял? — крикнул, раздуваясь синюшным лицом, Всеволожский. — Мои — взял! Добринских — взял! Старкова — взял! Часть Москвы, что за Василием Серпуховским по наследству, тоже цопнул!

— Ничего я у него не цопнул, опомнись! — озлился Василий Васильевич.

— Так цопнешь невдолге, грабитель!

— А вы изменники все! Вот вы кто!

Василий Васильевич хотел бежать, но ноги его не слушались. Он увидел какую-то реку подо льдом, по которому волоклись на лубье привязанные к конским хвостам люди. Вдруг они восстали и оборотились к нему. Кожа свисала с них, как лыко, лентами.

— И вы от меня умучены? — ужасаясь, воскликнул он.

— И мы, и мы тоже! — жалуясь, нестройно закричали они. — Мы бояре Василия Ярославича, шурина твоего.

— Но мы же в мире с ним! — возразил он.

— В мире? — угрожающе переспросил серпуховской князь, выступая из толпы. — Ты отнял мой удел, и двадцать лет жизни до смерти я в заточении и оковах. А они меня свободить хотели. Ты же их конями волочить велел!

— Нет, этого нет! — обезумев, кричал Василий Васильевич.

— Будет! — усмехнулся шурин. — Бу-дет!..

— Но за что ты в заточении?

— За крамолу некую, — опять нехорошо усмехнулся брат Марьи Ярославны.

— За какую? — холодное подозрение отрезвило великого князя, змеёй засосало в сердце.

— В плену татарском с тобой вместе были?

— Ну, были.

— Я бежал?

— Бежал.

— А ты остался?

— Я еле живой был, не в силах.

— Ас татаркой таванажиться сила была?

— С какой татаркой, ты что? — пролепетал Василий Васильевич.

— С ка-ко-о-ой!.. — передразнил шурин.

Все вокруг них засмеялись, делая руками срамные движения:

— Ай да великий князь! Умирал, а бабу имал! Падаль к падали бежит, падаль с падалью лежит!

— Я Марье-то скажу-у, — пообещал шурин.

— Не говори, — попросил Василий. — Ей больно будет. Она же ни в чём не виновата.

— А татарка?

— И она не виновата ни сном, ни духом.

Василий Ярославич повернулся к толпе окровавленных, изъязвлённых, презрительных:

— Женщина, которая склоняет к соитию чужого мужа…

— Виновна! — грянули все хором.

— Мужчина, знающий, что любодейка настигает его, и не удаляющийся от неё…

— Блудник! — взревели грубые и убогие. Василий Васильевич взял шурина за плечо:

— Может, ты уже сказал Марье-то Ярославне?

— Может, и сказал! Иль я вас покрывать буду? Я за тебя живот был готов положить, в Литву бежал войско против Шемяки собирать, это ты забыл? А ты от моей сестры с другой бабой лёг, кобелина!

Общий издевательский смех перекрыл чей-то ещё более громкий хохот. Все расступились. На пригорок поднимался Шемяка. Лицо его было чёрным. Поджимаясь, он хохотал и сблёвывал, хохотал и сблёвывал! Окликнул:

— Погодите, эй, погодите! А я-то? А мой-то счёт?

Он — отравитель! — показывал Шемяка пальцем на Василия Васильевича.

Тот упал на колени:

— Нет, брат, в этом не повинен перед тобой! Поверь, не повинен! Не отравлял!..

— Я знаю! Я всё знаю! — Шемяка подошёл ближе, хотел ещё что-то сказать, но опять согнулся от боли и изрыгнул жидкое, тёплое, кислое — прямо в лицо Василию Васильевичу.