История Германии в ХХ веке. Том II - Ульрих Херберт

в случае чрезвычайной ситуации. Когда представители работодателей постулировали прямую связь между забастовкой и чрезвычайным положением, Объединение немецких профсоюзов открыто пригрозило всеобщей забастовкой: «В случае угрозы основным демократическим правам или независимому профсоюзному движению задача Объединения – призвать к всеобщей забастовке»[20]. Эта угроза придала дебатам о законах о чрезвычайном положении экзистенциальную остроту и значимость, которые никогда не были бы достигнуты только заявлениями критически настроенных интеллектуалов.

Наряду с профсоюзами к протестному движению присоединились группы ортодоксальных «левых» в СДПГ и запрещенной Коммунистической партии Германии. Многие из них «перезимовали» с движением «Пасхальный марш», возникшим в результате кампании против ядерного вооружения, и в некоторых случаях находились в тесном контакте с властями ГДР. Здесь, как и везде, СЕПГ искала пути влияния на политические силы в ФРГ путем финансирования отдельных групп или журналов – не без определенного успеха, но в конечном итоге без существенного влияния на зарождающееся протестное движение в целом[21].

С образованием Большой коалиции движение против чрезвычайного положения превратилось во «внепарламентскую оппозицию» – реакция на практически полное отсутствие внутренней парламентской оппозиции. Это ознаменовало новый этап в общественном протестном движении, которое теперь все больше перемещалось в центр внутренних политических споров, тем более что здесь возник союз между леволиберальной оппозицией, профсоюзами и более радикальными студенческими группами.

Возникновение протестного движения в университетах ФРГ тесно связано с возникновением протестного движения в американских университетах, с которыми также существовали разнообразные личные связи. Здесь, как и там, именно на ограничение требуемого права на свободу слова в университетах отреагировали первые проявления студенческого движения. Однако в Западной Германии еще большую роль, чем в США, играли изменившиеся социальные условия. В этом отношении начало студенческого движения было связано с распространением дебатов о провалах в политике высшего образования, которые с большой оглаской инициировали Георг Пихт и Ральф Дарендорф. Однако, в отличие от 1920‑х годов, требование социальной открытости высшего образования и вскоре явно возросший приток студентов в университеты, не привели к непримиримой позиции со стороны молодых лиц с высшим образованием, которые усмотрели, что их привилегированный статус будущей элиты находится под угрозой. Более того, усилился спрос на реформы образования, которые привнесли бы демократический дух в университеты, а элитарные и полностью анахроничные структуры старого университета должны были бы быть разрушены. Демократизация, соучастие, прозрачность, социальная открытость университетов, а также борьба с академическим наследием нацистской диктатуры: это были самые важные требования студентов, которых также поддержала часть молодых профессоров и леволиберальная общественность.

Лидером здесь был Социалистический союз немецких студентов (СДС), который также был одним из сторонников движения против законов о чрезвычайном положении и вскоре стал играть в нем определяющую роль. В СДС собралась та часть социал-демократических студентов, которая не последовала за Годесбергским поворотом материнской партии и поэтому изначально считалась частью старых левых, а не новых «левых». Ситуация изменилась, когда протесты студентов в союзе против чрезвычайных законов начали расширяться тематически, и в СДС пришли новые члены, довольно далекие от левых социал-демократических традиций. Так было со студентом-социологом Руди Дучке и его друзьями. Они находились под сильным влиянием «ситуационистской» группы в Мюнхене, которая, ссылаясь на Сартра и Камю, требовала единства искусства и политики и «революционизирования буржуазного субъекта». Политические проблемы должны были быть представлены не протестными формами классических левых движений, а новыми, образными способами. И объектом критики стали уже не только государство и предприниматели, а «истеблишмент» и «молчаливое большинство» – новые понятия, которые теперь были у всех на устах. За этим находилась разделительная линия между «двумя обществами», которая определялась уже не столько социально, сколько культурно, политически и поколенчески. «Антиавторитарный» – собирательный термин для обозначения этого направления, которое было настолько же объединяющим, насколько и мобилизующим и которое начало заявлять о себе в СДС и за его пределами с 1964–1965 годов[22].

На эту политическую ориентацию сильно повлияли труды социологов, преподававших во Франкфуртской школе социальных исследований, особенно Теодора В. Адорно и Макса Хоркхаймера, чья «критическая теория», разработанная в изгнании в США, нашла большой отклик после их возвращения в ФРГ. Отправной точкой того, что вскоре стало известно как «Франкфуртская школа», была комбинация Маркса и Фрейда. Марксизм был для них информативен не столько как научное объяснение капиталистической экономики, сколько как основа идеологической критики буржуазного общества. Теории Фрейда помогли им проанализировать патологии и взаимосвязи заблуждений, возникающие в буржуазном обществе, которые мешали большим слоям общества осознать свое собственное положение. Соответственно, семья и авторитарное воспитание в целом были основными объектами критического переосмысления, и в исследованиях об «авторитарном характере» Адорно и Хоркхаймер анализировали социально-психологические предпосылки фашизма. Бюрократизация, средства массовой информации и массовая культура также способствовали тому, что в управляемом мире спонтанность и индивидуальность отошли на второй план, уступив место конформизму и оппортунизму. Из этих соображений выросло убеждение, распространяемое прежде всего Гербертом Маркузе, что преодоление буржуазного господства не может быть осуществлено пролетариатом. Скорее, носителями перемен были социально изолированные и угнетенные периферийные группы, к которым относились освободительные движения третьего мира, а также критически настроенные интеллектуалы в западных метрополиях[23].

Эта теоретическая конструкция предлагала находящимся под влиянием политики студентам правдоподобное объяснение их собственного положения, а также ситуации в ФРГ и западном мире в целом. Подчеркивая связь между капитализмом и фашизмом, это связывало анализ настоящего с объяснением нацистской диктатуры. Это подтверждало широко распространенную неприязнь к диктатурам в Восточной Европе и ставило под сомнение претензии советского марксизма на марксистскую теорию. Это также усиливало направленность антиавторитарного студенческого движения на личность и индивидуальные страдания и подтверждало его претензии на то, чтобы быть частью всемирного движения против авторитарных и недемократических условий, будь то на частном, университетском, национальном или международном уровне. Стремление к научным системам, определениям и формулам, особенно к оживлению марксизма, распространившееся среди протестующих студентов, также проистекало из необходимости консолидировать и узаконить все еще рассеянное, но интенсивное ощущение мира и жизни, и потребности в радикальности. Потребность в теории нашла здесь широкое поле деятельности.

Вместе с протестными движениями в США и большинстве других западных стран, протестующие студенты Западной Германии разделяли обязательства перед народами третьего мира и освободительными движениями в колонизированных странах. Однако в Великобритании, Франции и Нидерландах это было связано с конфронтацией с собственным колониальным прошлым и постколониальным настоящим. Молодые послевоенные европейцы, писал французский интеллектуал Паскаль Брюкнер, выросли с подозрением, что «в самой сути нашего мира и есть главное злодеяние» – колониализм[24]. Тем острее была критика вновь возникших диктатур в бывших колониях, которые теперь опять порабощали свое население с помощью западных держав или Советского