Перехваченные письма - Анатолий Вишневский

В безумии хотел в Кермесс[154] ломать аппараты (и действительно побил все свои рекорды), потом пошел в церковь, где шла служба, и молился, прося объяснить мне, что правда: расстаться с тобой или вечно тебя беречь, — просил вылечить меня, чтобы я любил тебя, не сомневаясь.

Страшное гадание около театра Одеон.

Я не нуждаюсь в тебе, потому что не нуждаюсь и в жизни. Но я презираю свою победу. Я нуждаюсь в труде, в Боге, в цели, в чем-то, что позволит мне за нею пойти, полюбить жить. Венчаю вас на радость и на горе. Как страшно.

Иногда горе помогает. За то, что она так жалостлива, за муку ее в сердце раскрылась бездна тепла и света к ней.

* * *

Боже мой, хуть бы это кончилось все. Как я устал от этой борьбы за твое внимание, за твое участие. Семь месяцев дикого напряжения нервов, слез, горя — и никогда, никогда ни единого теплого слова, и только этот вечно торжествующий, победоносный взгляд. Как мне все-таки не стыдно соглашаться на такие отношения. Никогда ни единого мгновения ты не интересовалась тем, каково мне. И потому мысль о встрече так тесно связана теперь у меня с чувством ожидания какой-нибудь новой грубости, новой обиды и невнимания, что в общем и не хочу тебя видеть. Мне просто очень больно тебя не видеть, но видеть, вероятно, еще тяжелей. И нет сил жить, дома такая нужда, нищета, нет сил работать. И зачем вообще ты со мной встречаешься, если в те краткие минуты, когда я тебя вижу, ты сосешь палец и даже не интересуешься со мной говорить ни о чем.

Боже, как я устал, как я измучился, как дорого мне все это стоило и как хочется мне, наконец, работать, работать, отдохнуть, потом начать чувствовать себя, видеть людей, которые хоть немного меня уважают, и ценят, и не третируют так, полностью вышибая из меня окончательно всякий интерес к моим тетрадям и книгам. Я даже больше не могу и плакать, я как-то отупел от обиды, и хочется только зарыться с головою и спать, избавиться от мучения, победить эту жалкую слабость воли. Я не только не заинтересовываюсь в жизни, а всякая жизнь становится мне отвратительной. Боже мой, Боже мой, зачем ты меня проклял, заставил всю жизнь встречать только хамов или безразличных, слабых людей, с которыми мне еще хуже. Я уже не знаю, что пишу. Будь проклята ты и вообще оставьте меня все, все.

* * *

(В тот же день.)… Чувство смутного недовольства собою, подобного крику младенца или страху человека, впервые просыпающегося в иной, чуждой стране, какой-то глухой муки, ощущается мною всегда задолго до рассвета, при первом убывании ночи, «фиолетовый звук на большой высоте», petite phrase de Vinteuil[155] у Пруста, ее описание близко его мне напомнили.

Почему так мучиться? Проснись, утвердись посредине потока, если это только униженье и страх.

Для запутавшегося Люцифера, кроме Иисуса, величайшим лечением и спасением может оказаться именно брак, как школа смирения для него и глубокое лечение счастьем. Огромное значение имеет для него отнестись, наконец, хоть к одному человеку так же, как к себе, и даже лучше, ибо брак есть магическое раскрытие железного обруча одиночества, сдавливающего ему сердце.

* * *

Вчера Дина со слезами, но радостно и благодарно, сдалась на мои слезы и уговоры и согласилась поселиться вместе с Николаем. С чувством невероятного радостного облегчения шел по Edgar-Quinet, будто меня простили, отпустили мое прошлое, выпустили на свободу. Теперь я буду спокоен, кто-то — и кто-то очень хороший и внимательный — будет о ней заботиться. И это сделала Наташа, а без нее мы безрадостно, темно и безжизненно-чисто жили бы в Медоне, и все трое, я, Дина и Николай, были бы истреблены, медленно отрывались бы от жизни под незримым пеплом мистическо-физиологической ошибки, и она не захотела бы жить. А теперь я верю, что она найдет силы справиться.

Как Дина меня обрадовала. От радости я все простил тебе. Молитва моя исполнилась. Прошлое заживает. Жить и дышать возможно опять. И снова страха нет, теперь я воспринимаю это отсутствие страха как зло, ибо, значит, я не люблю, если не боюсь потерять, не боюсь, что Бог за грехи мои ее у меня отнимет.

Пойду сегодня тебя благодарить, медведь небесная. Большая медведица. Голубь дорогой и злой.

* * *

Hiver, hiver[156]. Кашляю и грущу. Белое утро. Пустое рождество. И все трудно, трудно.

Утром после короткой борьбы, после ликований злобы все установилось на печали и резиньяции. Грустным, глухим пламенем горит мысль о тебе. Что будет, хватит ли сил дождаться тепла, чтобы наконец потеплела, растаяла суровая грубая доблесть твоего взгляда, нежного и снисходительно равнодушного, милого и невнимательного. Как холодно жить под ним. Разговор наш странный в кафе о первородном грехе довел нас до абсолютной замученности, судороги усталости и торжества. После этого единственное, кажется, теплое ко мне обращенье, когда ты попросила у меня булавку. Прощались почти унизительно спокойно и чуждо. Что делать, нужно зимовать зиму, ибо воевать я больше не могу. Все во мне сейчас непрочно и больно, и возненавидеть тебя — значит сразу тебя потерять в себе уже совсем.

Zut alors![157] Нет чернил. Папа обещал вечером принести из консерватории. Милый папа.

* * *

Сейчас лягу спать, освобожусь от кашля, от грусти, доживу так незаметно до завтра. Меня сейчас так легко обидеть. Я сейчас как-то еле жив, я так люблю тебя, и мне так боязно от всего, что всем хочется говорить: не трогайте, не мучайте меня, разве вы не видите, как я уже побит и измучен, я буквально раболепствую перед людьми в таком состоянии, как например перед почтовым чиновником, у которого я не смел попросить одно су сдачи. Впрочем, он был со мной мил и как-то благороден, не знаю.

Я чувствую, что приходит для меня время безысходной грусти и резиньяции, ибо я не могу с тобою воевать. У меня так переболело все внутри, что рассердиться на тебя было бы сразу потерять тебя совсем, но покуда я не пойму, не скажет мне Бог, хорошо ли это, прав ли я буду, я этого не сделаю. Как страшно унижена и низведена сейчас моя жизнь, гораздо больше, чем когда я гонялся за каким-то ленивым и грубым призраком читателя и слушателя.

«Ты меришь воздух мне так бережно и скудно, не мерят так и лютому врагу…» И ты не виновата, что не любишь меня. Ты до того поразительно безучастна и невнимательна ко мне, что даже и не замечаешь этого и считаешь себя очень нежной со мной — настолько я от тебя далек, и ты не можешь вовсе себе представить, каково мне. Так продлится еще несколько дней, и потом проснется во мне к тебе давно подавляемая, но такая острая злоба, что все кончится сразу, в один день и в такой унизительно грубой форме, что потом будет больно и вспомнить.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});