Перехваченные письма - Анатолий Вишневский

(На полях: Не преувеличиваешь ли ты, — сказал голос, — дай ей сжиться с тобою, срастись радостью взаимного заговора: «Мы против всех». Нет! Все это было бы возможно, если бы она была откровенна. Скрытность — это мертвая стена).

Soleil et nuages de la vie nouvelle[147]

«Вчера был, может быть, самый счастливый день моей жизни», — сказал я Пусе в синема. Возвращаться было холодно, но свет долго не хотел погаснуть. День необыкновенно чистой и яркой погоды. Как мне независимо сейчас, думал я на rue Glacière, наслаждаясь здоровьем, холодом, здоровьем своим, свежим розовым отблеском неба. Однако в кафе после долгого ожидания произошла заминка, где-то после радостной встречи. Все кончилось в страшной нервности и опять зажглось, едва я вспомнил.

Сегодня с утра — снег, ходил нарочно час по городу, опять радуясь здоровью и с большим толком заставляя себя не бояться смотреть людям в глаза, измучился, но в каком-то диком волевом торжестве вернулся домой.

Как я смел тебя ненавидеть так еще позавчера, мне стыдно, право. Ты не думай, я не шучу с этим словом и редко им пользуюсь. Сегодня удивительный нервный покой.

Счастливые минуты. 1. Разговор «по-простому» на улице. 2. Когда ты позвала меня в дом, а я, уже и так счастливый вполне и довольный, готовился уйти. 3. Разговор о Шатерлее, безошибочность твоего чувства художественности и неискусства. 4. Расставанье в комнате, когда ты «звала гостей», как говорила Дина, уткнувшись милым своим лицом в мой рукав. 5. Поразительное удовольствие, когда я сказал, заметил, как хорошо сделано у тебя это место — от края глаза до уха, что-то мистически очень хорошее в тебе за этим. 6. Удивительная разность, мгновенная смена ощущений, радостных и мучительных…

Я обнимаю тебя рукою вокруг талии. — Чувство крепости руки своей и удивления, уважения к крепости тела, nos gars du quatrième[148]. Товарищеский покой.

Если рука, так обнимая, случайно касается боков, — чувство мучительной мягкости, боль в руке и в груди, сразу чистая мука, — не мучительно сладко, бррррр, какое выражение, — а просто мучительное и не сладкое. Все остальное — бедра, колени, ноги — не мучительно, потому что ощущается совершенно покой, возможность спокойно поцеловать. Отсюда невозможность тебя представить неодетой. Но зато возвращенье из забытого совершенно, из юности, удивительно нежное сердцу чувство одежды, так что и волосы я воспринимаю иногда физиологически одинаково, как какую-то экстериоризацию, как пояс, пальто, перчатку, как часть тела.

* * *

Конечно, сегодня был не самый счастливый день в жизни, но просто никогда я тебя еще так не любил (как грубы слова!), с мучительной благодарностью какой-то. И, по-моему, ты поняла, что страшно сперва: «так она меня не полюбит», потом: «так она не будет счастлива». Самое трудное — это равновесие между нашими правдами. Ибо если в тебе победит одна земля, ты потемнеешь, ослабнешь, дойдешь до последней пустоты. Если только материнское небо, ты состаришься, не живя, нальешься водою от грусти и тоже погибнешь. Нужно, чтобы огонь сперва поднялся на небо, потом спустился на землю.

Нет такого второго, более «физического» человека, чем я. Тело для меня — Божественное откровение души, явление ее. Но странное дело. То же тело, которое только что было так прекрасно, как воплощенная доброта и сила, как живой разум, вдруг от одного «не такого» взгляда становится страшным, как грех, как смерть, и то же лицо, сиявшее только что голубиной силой, вдруг становится уродливо, львино-свирепое в силе своей.

Достаточно было увидеть Дину, как страх и боль сковали все вокруг, и все в душе будто умерло.

(На полях: Перечитано в один присест. Папа режет салат, остря над Сталиным. 18.6.35).

* * *

Мама дико ругалась. Опять страх работы. Дело без смысла. Без причины жить. Дожить до завтра.

Mais pourquoi toute vie?[149]

С утра оставьте меня в покое, буду спать до завтра. Не хочу вставать, не хочу жить. Ну хоть для того, чтобы завтра ее увидеть, нужно же сегодня пойти за молоком и т.д. И вдруг: а зачем и завтра видеть? — Потому что она жизнь, прекрасная жизнь. — Да, но все-таки она жизнь и, следственно, мука.

Вот что получается, когда ты меня оставляешь, бросаешь лечение счастьем. Ведь я столько лет делал то, что правильно, или грыз себя поедом, что не делаю, что от этого сплошного принуждения хочется только закрыться одеялом, отсутствовать, выпить что ли чаю, поиграть на балалайке и умереть. Почему на балалайке ведь ты не умеешь? Так потренькать, без отвратительности. Сразу видно, что Кант делал, что делалось (писал, дрочил и т.д.) и никогда по-настоящему не принуждал себя, ибо такая смерть и забитость, загнанность остается от этого в душе, что только бы спать, спать, спать.

Для того, чтобы я включился в день, проснулся, ожил, нужно, чтобы я в чем-нибудь видел не ценность, а радость, то есть, чтобы какая-нибудь ценность сделалась бы радостью для меня, ибо я знаю, как дорого стоит радость вне ценности. Ибо я дико устал от нерадостного добра, от правильности без счастья, от самопринуждения.

Лечение счастьем. Я лишил его Дину по ошибке Николая, и Дина, может быть, умирает. «Чья вина?» — спрашивает совесть. Вина Николая, что грубиянил, а за ней вина жизни, войны, хамской среды, откуда он вышел. Вина Дины, что она уступила, а за нею вина жизни, что измучила, и моя, что мы считали позволительным сладострастие из сострадания, религиозную проституцию. Ее — что она так долго соглашалась со мной жить и дышать этим ледяным воздухом. Моя — что я никогда не видел счастья, никогда не ценил правильной, доброй сексуальности. И всегда «все равно», «хотя бы на это», «ну хоть пожалей меня», но за всем этим вина семьи моей, которая не дала мне любви к жизни, ибо с детства мучила. Вселила в меня от начала неуважение ко всякой семье. А за ней вина, ошибка их родных, и за ней в бесконечность — вина бесконечной ошибки за ошибкой.

Даже чтобы писать это, требуется заставить себя, и как я завидую чудовищам честолюбия вроде Шопенгауэра (и сколько этот «порок» вызвал к жизни прекрасных вещей). Это я пишу для тебя, и все вообще буду теперь писать только для тебя, и вместе с тем глубокая сила протестует во мне против тебя и борется с тобою.

Как странно, говорит она, я освободила тебя от боли, от судьбы и от Бога, ибо только жаждущего жить они могут мучить, и теперь ты сам возвращаешься во власть судьбы и Бога, ибо новая твоя мучительная религиозность происходит от страха Божьего, а не от любви, ибо теперь есть у него что отнять у тебя. Я же учила тебя готовиться к борьбе, освободиться от всякой жажды. Впрочем ты еще сможешь ее истребить, для этого тебе только нужно проникнуться всеми силами пониманием унизительности этой любви и развить в себе мстителя.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});