Атлант расправил плечи. Книга 3 - Айн Рэнд

Мы не можем позволить себе никаких теорий! – кричал Висли Мауч. – Мы должны действовать!

Хорошо, я могу предложить еще одно решение. Отче го бы вам не отобрать у меня мои заводы и не руководить ими самим?

От такого предложения они просто ударились в панику.

О нет! – задохнулся Мауч.

Мы и не думали об этом! – вскричал Хэллоуэй.

Мы за свободное предпринимательство! – вопил доктор Феррис.

– Мы не хотим причинить вам вред! – кричал Лоусон. – Мы ваши друзья, мистер Реардэн. Разве мы не можем работать все вместе? Ведь мы ваши друзья.

В другом конце комнаты стоял стол с телефоном, скорее всего, тот же самый стол и тот же самый телефон – и перед глазами Реардэна внезапно возникла фигура человека, склонившегося над телефоном, человека, который уже тогда знал то, что он, Реардэн, начал понимать только теперь, человека, который боролся с собой, чтобы отказать ему в той же просьбе, в которой он отказывал теперь находившимся в комнате людям; он увидел и конец этой борьбы, искаженное лицо человека, смотревшего ему прямо в глаза, и услышал его голос, с отчаянием, но отчетливо выговаривающий: «Мистер Реардэн, клянусь женщиной, которую я люблю, – я ваш друг».

Тогда он посчитал эти слова предательством и оттолкнул этого человека, чтобы уйти служить людям, смотревшим на него сейчас. Так кто же оказался тогда предателем? – подумал он; он подумал об этом почти без эмоций, не имея права на эмоции, осознавая только торжественную и почтительную ясность. Кто принял решение дать людям, сидящим здесь, денег, чтобы они могли снять этот номер? Кем он пожертвовал и ради кого?

– Мистер Реардэн, – проскулил Лоусон, – в чем дело? Он повернул голову, заметил, что Лоусон со страхом следит за ним, и догадался, что тот увидел на его лице.

– Мы не хотим отбирать у вас заводы! – кричал Мауч.

Мы не хотим лишать вас вашей собственности, – вторил ему доктор Феррис. – Вы нас не понимаете!

Начинаю понимать.

Еще год назад, подумал он, они, наверно, застрелили бы меня; два года назад они конфисковали бы мою собственность; поколения назад люди их типа могли позволить себе роскошь убивать и грабить, не считая нужным скрывать от себя и своих жертв, что их единственной целью является вполне материальный грабеж. Но их время ушло, ушли в прошлое и их жертвы, ушли раньше, чем обещало расписание истории, и им, бандитам, теперь оставалось только созерцать неприкрытую реальность собственных целей.

Послушайте, ребята, – устало произнес он. – Я знаю, чего вы хотите. Вы хотите сожрать мои заводы и со хранить их одновременно. Все, что я хочу знать, заключается в следующем: что позволяет вам считать, что это воз можно?

Не понимаю, что вы хотите сказать, – оскорбленным тоном произнес Мауч. – Мы же сказали, что нам не нужны ваши заводы.

Хорошо, скажу точнее. Вы хотите и сожрать, и сохранить меня одновременно. Как вы думаете это проделать?

Не понимаю, как вы можете так говорить после того, как получили от нас все заверения, что мы считаем вас человеком, бесценным для страны, для сталелитейной промышленности, для…

Я верю вам. Но это-то и создает еще большие трудности. Вы говорите, я бесценен для страны? Да что там, вы считаете меня бесценным даже для вашей собственной шкуры. Вот вы сидите здесь и дрожите, потому что знаете – я последний, кто может спасти ваши жизни, и знаете, что времени почти не осталось. И все же вы предлагаете план, который уничтожит, разорит меня, план, который требует, с идиотской прямотой, без уверток, кривляний, обмана, чтобы я работал себе в убыток, что бы я работал, а каждая тонна металла, которую я произведу, обходилась мне дороже, чем я за нее плачу, чтобы я скормил вам все, что имею, и мы будем вместе умирать с голоду. Такое отсутствие логики – это уже слишком для любого человека, даже для бандита. Ради самих себя – Бог с ней, со страной, и со мной – вы должны на что-то рас считывать. На что?

Он видел на их лицах выражение «авось пронесет», особое выражение, которое казалось одновременно таинственным и обиженным, как будто – совершенно невероятно! – именно он скрывал от них какой-то секрет.

Не понимаю, почему надо обязательно так пессимистично оценивать ситуацию, – мрачно изрек Мауч.

Пессимистично? Вы что, действительно считаете меня способным продолжить дело при вашем плане?

Но это только временно!

Временных самоубийств не бывает.

Но это только на время чрезвычайного положения! Только до тех пор, как все придет в порядок!

– И каким же образом все придет в порядок? Ответа не последовало.

Как, по-вашему, я буду давать сталь после того, как стану банкротом?

Вы не станете банкротом. Вы всегда будете давать сталь, – безразличным тоном вступил в разговор доктор

Феррис, не высказав ни порицания, ни одобрения, просто констатируя факт, как он мог бы сказать другому: ты всегда будешь лоботрясом. – Вам от этого никуда не деться. Это у вас в крови. Или, более научно, вы так устроены.

Реардэн сел; у него было такое чувство, словно он подбирал шифр к цифровому замку и при этих словах почувствовал – клик! – первая цифра встала на свое место.

Главное как-нибудь пережить кризис, – сказал Мауч, – дать людям передышку, шанс подняться.

А потом?

Потом будет лучше.

За счет чего? Ответа не последовало.

Кто же все улучшит?

Господи, мистер Реардэн, люди же не стоят на месте! – вскричал Хэллоуэй. – Они что-то делают, растут, идут вперед.

Какие люди?

Хэллоуэй сделал неопределенный жест:

Просто люди.

Какие люди? Люди, которым вы намерены скормить последние крохи «Реардэн стал», ничего не получив взамен? Люди, которые будут продолжать потреблять больше, чем производят?

Условия изменятся.

– Кто их изменит? Ответа не последовало.

– Останется ли у вас что-нибудь, что можно будет грабить? Если вы не понимали смысла своей политики раньше, просто невозможно, чтобы вы не осознали этого теперь. Взгляните вокруг. Все эти чертовы народные республики по всей планете существуют только за счет подачек, которые вы выдавливали для них из нашей страны. Но вы – у вас не осталось ничего, откуда еще можно что-то выжать или слизать. Ни одной страны на всем земном шаре. Наша была самой большой и последней. Вы ее полностью выжали. Вы– Доили насухо. Я остался последним обломком всего этого великолепия, которого не восстановить. Что вы будете делать, вы и ваш народный земной шар, после того как прикончите меня? На что вы надеетесь? Что у вас впереди – если не считать полного, окончательного и чисто биологического вымирания от голода?

Они не отвечали. Они не смотрели на него. На их лицах застыла упрямая злоба, как будто они слушали призывы лжеца.

Потом Лоусон мягко, полуупрекающе-полупрезрительно произнес:

– Хорошо, но вообще говоря, вы, бизнесмены, все время предрекаете всякие катастрофы, вы годами кричите о не счастьях при каждом прогрессивном начинании и пророчите нашу гибель – но мы живы. – Он улыбнулся, но тотчас стер с лица улыбку, наткнувшись на внезапно потяжелевший взгляд Реардэна.

Реардэн почувствовал, что у него в голове снова прозвучало: клик! – и встала на место еще одна цифра в замке. Он подался вперед.

На что вы рассчитываете? – спросил он, его голос изменился, он стал ниже, и в нем послышался настойчивый, тяжелый, стучащий звук дрели.

Нам надо выиграть время! – кричал Мауч.

Времени уже ни для чего не осталось.

Нам нужен только шанс! – кричал Лоусон.

Шансов тоже больше не осталось.

Только пока мы не встанем на ноги! – кричал Хэллоуэй.

Вы не встанете на ноги.

Только пока наша политика не начнет приносить плоды! – кричал доктор Феррис.

Абсурд бесплоден. Ответа не последовало.

Что теперь может вас спасти?

– О, вы что-нибудь придумаете! – кричал Джеймс Таггарт.

И тогда, хотя он привык к этой фразе, которую слышал всю свою жизнь, Реардэн почувствовал оглушительный грохот внутри, как будто настежь распахнулась стальная дверь, – последняя цифра опустила рычаг механизма, еще одно маленькое число, пополнившее общую сумму, и сложный секретный механизм открыл замок; он получил ответ, вобравший в себя все проблемы и противоречия, раны всей его жизни.

В мгновение тишины, последовавшей за грохотом, ему показалось, что он слышит голос Франциско, спокойно спрашивавший его в бальном зале этого отеля и повторяющий вопрос здесь и сейчас: «На ком из присутствующих здесь лежит самая большая вина?» И он услышал собственный ответ тогда, в прошлом: «Предполагаю, на Джеймсе Таггарте», и голос Франциско, произносящий без всякого упрека: «Нет, мистер Реардэн, это не Джеймс Таггарт».

Здесь и сейчас он мысленно ответил: «Я самый виновный».

И это был он, тот, кто проклинал всех бандитов за их упрямую слепоту? Но ведь он сам сделал это возможным. Начиная с первого вымогательства, которому уступил, с первого распоряжения, которому подчинился, он дал им основание считать, что с реальностью можно не считаться, что кто-то может потребовать самых нелепых вещей и всегда найдется кто-то другой, кто каким-то образом будет выполнять это требование. Если он принял Закон о равных возможностях, если он выполнял указ десять двести восемьдесят девять, если он подчинился закону, что те, кто не имеет его способностей, может ими пользоваться, что те, кто не зарабатывает, должны получать прибыль, а он, кто все это имеет, должен нести убытки, что те, кто не умеет мыслить, должны командовать, а он, который умеет, должен подчиняться, – так разве они погрешили против логики, полагая, что существуют в нелогичной вселенной? Это он создал ее для них, он им все это дал. Разве они погрешили против логики, полагая, что их уделом было только желать, безотносительно к тому, исполнимо ли это, а его – исполнять их желания способами, которые они не должны знать и не могут назвать? Они, мистики-импотенты, стремились уйти от ответственности разума, и они знали, что он, рационалист, возьмет на себя исполнение их прихотей. Они знали, что он дал им свободу распоряжаться реальностью; он не должен спрашивать почему, а они не должны спрашивать как – именно это позволило им требовать, чтобы он отдал часть своего богатства, затем все, что имел, а затем больше, чем имел. Это невозможно? Отчего же? Ведь он что-нибудь придумает.