Тема с вариациями - Самуил Иосифович Алёшин

class="empty-line"/>

И г о р ь. Что-нибудь случилось, Дмитрий Николаевич?

Д м и т р и й  Н и к о л а е в и ч. У меня была Любовь Сергеевна. Теперь она все знает. (Уходит.)

И г о р ь. Я тут же вылетел в Симферополь. Из аэропорта сразу же отправился, как в прошлый раз, в турбюро. Там мне сказали, что Любовь Сергеевна больна и живет у своей матери. Адрес я знал и немедленно бросился туда. На звонок дверь мне открыла ее мать и сразу узнала меня. Мы виделись с нею мельком в тот мой сумасшедший приезд. Она испугалась и, не предложив войти, закрыла за собой дверь, как бы боясь, чтобы я не ворвался. Затем минуты через две снова появилась, сказав, что Люба спит и ее нельзя будить. Я просил передать Любе, что приду завтра пораньше, если можно. Я хотел дать Любе время подумать и не действовать сгоряча. Мать пожала плечами и, ничего не сказав, закрыла дверь. Назавтра, когда я пришел, меня уже ждали. Ее мать сразу же открыла дверь и неприязненно заявила, что Люба больна и принять меня не может. Тогда я сказал, что уезжаю завтра, что приехал специально, чтобы повидать ее и что, к сожалению, не могу более задержаться. Так что, может, она скажет, когда мне прийти завтра? Мать Любы ушла, и ее долго не было. А в дверь просунула голову маленькая девочка и уставилась на меня. «Здравствуй, Надюша», — сказал я. «Здравствуйте, — ответила она. — А откуда вы меня знаете? Вы от папы?» — «Нет». — «А мы с папой разводимся, — сказала она, — и мама себя плохо чувствует». — «Очень жаль. А что с ней?» Но тут девочка исчезла, а на ее месте появилась мать Любы. «Нет, — сказала она, — и завтра тоже вам к ней нельзя». — «А когда будет можно? — спросил я. — И вообще, что с ней?» Но ее мать ничего не ответила, только отрицательно покачала головой и решительно закрыла передо мной дверь. И я уехал.

Пауза.

А пожалуй, это и к лучшему, что мы не встретились. Что я мог ей сказать? Что обещать? Да, была любовь… Так захлестнуло, что… И девочка у нее прелестная… Но с какой, в конце концов, стати?! И ведь вся жизнь тогда наперекосяк!

Пауза.

Да и вообще, зачем я поехал? Бессмысленное дело! Сгоряча сорвался, ринулся — куда? К чему?! (После паузы.) Ах, все проходит… И не такое забывается… (После паузы.) А я что — не страдаю? Но раз ничего нельзя исправить, так зачем же точить душу? (После паузы.) Ну и хватит, ну и проще надо глядеть на жизнь, проще… Безо всяких этих рефлексий и тому подобного… А приехав, я тут же зашел к Дмитрию Николаевичу.

Появляется  Д м и т р и й  Н и к о л а е в и ч.

Д м и т р и й  Н и к о л а е в и ч. Слушаю вас, Игорь. Чем могу быть полезен?

И г о р ь. Ох уж эта ваша вечная присказка! А что, если я тоже хочу быть вам полезен? Или вы исключаете такую возможность?

Д м и т р и й  Н и к о л а е в и ч. Так все-таки? Слушаю вас, Игорь.

И г о р ь (после паузы). Я был в Симферополе. Дважды пытался объясниться с Любовью Сергеевной. Но она меня не приняла. Что же, ее право. Я виноват перед нею. Я виноват и перед вами, что поделаешь. А может, когда-нибудь окажусь и вам полезным. Поверьте, очень хотел бы.

Дмитрий Николаевич молчит.

Молчите. Хорошо. Но если я вам понадоблюсь — свистнете?

Д м и т р и й  Н и к о л а е в и ч. Не свистну.

Игорь уходит.

А потом пришло от нее письмо.

Появляется  Л ю б а.

Л ю б а. Дорогой и глубокоуважаемый Дмитрий Николаевич! Это я  в а м, в а м  пишу. Именно вам. Теперь-то я знаю, кому пишу. Знаю и помню также и то, что в мой тогдашний приезд омерзительно грубо себя вела и незаслуженно вас оскорбила. Я могу лишь сказать в свое оправдание, что тогда была не в себе, а очнулась только в поезде. Однако всю дорогу я металась, все хотела куда-то выскочить, даже что-то над собой сделать. Вот в таком состоянии я и приехала домой. И заболела. Я лежала в темной комнате и просила даже на минуту не зажигать свет. Меня грызла обида. Я хотела уморить себя голодом. Но постепенно сквозь мою обиду стало просачиваться сознание, как я жестоко оскорбила вас. Без права, без истинного повода. И мне стыдно в этом признаться, но именно это сознание спасло меня. Это ужасно, что через обиду другому начинаешь примиряться со своим горем, — но так было. Время идет, но меня неотвязно все более и более мучает мысль, что я виновата перед вами, а вы даже не знаете, что я это поняла. И вот с тех пор я все пишу вам это письмо. Напишу черновик, перечту и разорву. Так что простите за ошибки и описки, но я пошлю это письмо не перебеляя, а то опять разорву. Все мне кажется, что я вам говорю не так и не то. Но ведь как-то сказать надо. Мне надо, даже если вам это теперь уже ни к чему. Нет, не думайте, моя жизнь не разбита. Я усиленно занимаюсь английским. Скоро буду ездить по Крыму не только с нашими группами, но и с интуристами. Стараюсь уделять больше времени дочери. К мужу я, как он ни просил, не вернулась. И не вернусь ни за что. Хотя, когда я болела, он был трогательно заботлив. Теперь-то я понимаю: он не из худших. Он к нам ходит — все-таки общая дочь — и, наверное, еще любит. Но у меня пусто. Да и вообще никогда, больше никогда не поддамся я никакому чувству! Это точно. С меня хватит. Теперь, после всего, что было и чего не было, я могу сказать с полным пониманием того, что говорю: это не его — вас я потеряла. Во всяком случае, знайте, я всегда буду ждать от вас ответа. Ваша Люба.

Люба уходит.

Д м и т р и й  Н и к о л а е в и ч (медленно идет на авансцену, зрителям). Итак, вот ее письмо, а я не знаю, что ответить. И надо ли отвечать? И что это было? Остаток любви, так и не израсходованный за всю мою жизнь? Стремление к молодости, ради которой даже рискуешь оказаться смешным? Или боязнь одиночества, которое с годами ощущаешь все сильнее? Но вот полгода, как все кончилось, а даже не знаю — кончилось ли?.. И нейдут из головы эти слова: «Или воспоминание — самая сильная способность души нашей?..»

Конец

1979

ВОСЕМНАДЦАТЫЙ ВЕРБЛЮД

Комедия в двух действиях

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

П е т р  Е в г р а ф о в и ч  П р о н и н.

А г н е с с а  П а в л о в н а.

В а р я.

В л а д и м и р.