Черный Гетман - Александр Трубников

Но едва глянув на появившегося из-за деревьев всадника, Иван едва со страху не напустил штаны. Судя по доспехам, это были не кто иные, как отлично знакомые по неспокойной каневской жизни коронные рейтары. И появление их здесь, в глубине курских лесов, могло означать лишь одно — круль польский пошел таки войной на московского царя…

Однак, вскоре выяснилось, что это не рейтарский отряд, а всего лишь один-единственный рейтар. Правда о пятиконь: на крепком дорожном коне скакал сам, а вслед за собою татарским походным цугом вел серого, как мышь, злющего боевого жеребца, за пышным хвостом которого трусили три лошадки попроще, хоть, конечно и не из крестьянских сивок, доверху нагруженные поклажей.

Всадник, поравнявшись с крестьянами, остановился. Сказать, что он был вооружен до зубов было все равно что назвать одетого голым. На боку у путника висела длинная богатая сабля, из-за пояса выглядывали рукоятки трех или четырех пистолей, а из седельной кобуры торчал приклад карабина. Броня же, в которую он был одет, похоже, стоила раз в пять больше, чем вся их деревенька. Приглядевшись к одному из вьючных коней Иван разглядел сверток из которого выглядывали длинные перья, и притороченную сбоку длинную пику… Сообразив, где он раньше видел такой доспех, Иван тихо охнул. Именно такие стальные нагрудники с выбитыми на них львами и грифонами носили грозные крылатые гусары, которые охраняли короля, лет восемь назад проезжавшего через его родной Маслов Брод.

Укрытый попоной холеный боевой конь, выбивая воду из-под снега, несколько раз стукнул копытом, злобно скосился на Ивана с Касимом и недовольно всхрапнул.

— Тихо, Генрик, стоять! — охладил его всадник и спросил, обращаясь сразу к обоим. — Чьи будете, селяне?

Как ни странно, но говор у заезжего гусара был здешний, русский, без польского щецканья и литовского зюканья

— Ольговские мы будем, ясновельможный пан, — отбив на всякий случай поклон, ответил Иван. Касим, последовав примеру приятеля, в три погибели согнул свою тощую татарскую спину, но в разговор встревать не рискнул.

— А до Ольгова отсюда далече будет?

— Недалече. Почитай, что с версту.

— Ну спасибо, сердешные. Вот вам на водку, — с ладони всадника в снег каплей упала серебряная монетка. — Ну а как там у вас вообще дела-то обстоят?

— Живем неплохо, ясновельможный пан, — еще раз сгибаясь, чтобы поднять подарок, ответил Иван. — После того как хозяйка с Черниговщины возвернулась, да управляющего в три шеи погнала, и вовсе вольготно стало.

— Кароший хазяйка, якши! — в надежде на новое вознаграждение решил вдруг вставить и свои пару слов Касим. — Сам приехал, шибко управлять стал и новый господин с собой привез. Чтобы новый господин был одет-обут, земля бедный татары дал, хата разрешил взять, пока своя еще нету, а оброк мала-мала берет, чтобы совсем бедный человек по мир не пустить…

При этих словах доселе добродушное лицо всадника перекосила гримаса такой неподдельной злобы, что Иван с Касимом отшатнулись, словно от вспыхнувшего костра. Теперь зеленые глаза загадочного гусара горели, как у рассвирепевшей рыси, а рыжие усы встопрощились, словно два беличьих хвоста.

— Новый господин, говоришь!? — рявкнул он так, что вьючные кони шарахнулись по сторонам. — И давно он у вас?

— Нет давно, — не понимая, что могло вызвать гнев щедрого бея, испуганно зачастил Касим. — Хозяйка уже не один сюда приехал. Всех на двор собрал, новый хозяин показывал на крыльцо. Говорил, что скоро мы все его слушать будем…

Не дослушав татарина, гусар, всполошив прятавшуюся на ели сойку, изверг из своей луженой глотки длинное цветистое ругательство, состоящее из польских, русских, татарских и еще каких-то незнакомых слов, дернул повод коня и увлекая за собой всю кавалькаду, быстро переведя лошадей на рысь, двинулся вперед по дороге. Последнее, что услышал Иван, были слова: "Ну так будет же им сейчас семейное счастье… "

Крестьяне взвалили на спины ношу и продолжили путь.

— Шибко джигит горячий, — тяжело дыша из-под вязанки, сказал Касим. — И чего рассердился, разве я плохо сказал?

— Да вот и мне непонятно, — согласился, отдуваясь, Иван. — Вроде бы и хозяйку он нашу знает, а вон как вдруг осерчал. Чем ему наш молодой хозяин не угодил?

— Молодой хозяин большой бей растет, — согласился Касим. — Прошлое лето, когда титька просил, кричал в горница так, так, что его мои девки из лесу слышали, когда ягод собирай. Сейчас ему третий годок, моя старшая, Агиля, которая в дом у хозяйки прислуживать, говорит, что маленький Ольгерд уже на коня просит его сажать, да кроме деревянный сабелька других забав и не знает…

Пожали Иван с Касимом плечами, насколько позволял навьюченный на загривки груз, и пошли дальше, в сторону дома, где их ждали по лавкам дети.

* * *

В 1658 году именным государевым указом и по представлению литовского приказа помещик Ольгерд из Рыльского уезда, как отпрыск Рюрикова рода, принесший присягу московскому самодержцу, был восстановлен в княжеском титле под именем Льговского-Трубецкого с межеванием ему вотчинных земель по левому берегу реки Семь. По вине переписчика городок Ольгов стал именоваться с тех пор Льговым, под каким именем и вошел во все разрядные книги.

28 июня 1659 года в битве под Конотопом ротмистр рейтарского полка, ранее обучавший воинскому искусству цесаревича Алексея Алексеевича, князь Ольгерд Льговский-Трубецкой во главе своей роты отражал удар многократно превосходящей татарской конницы и был тяжко ранен ногайской стрелой. После разгрома русской армии, принятый за мертвого, князь избежал плена и смог, пробираясь по лесам в одиночку, добраться до пограничного Путивля. Вернувшись в Льгов князь долго отходил от ран и более никогда не вернулся в строй. Остаток своей жизни он посвятил воспитанию единственного сына и обустройству вотчинных земель. Большую часть своего состояния и доходов он пожертвовал на строительство Дмитриевского монастыря во Льгове. По основании монастыря в 1669 году князь Льговский-Трубецкой постригся монахом, приняв иноческое имя Александр, преставился в 1670 году и был погребен на монастырском погосте.

Его сын, унаследовав титул, был принят на государеву службу и вскоре стал рындой с большим саадаком — главным телохранителем царя Алексея Михайловича Романова. С тех пор и вплоть до 1917 года князья Льговские-Трубецкие, согласно неписанной фамильной традиции, в военное время несли службу в действующей армии, а в мирное время в лейб-гвардейских полках.

В 1736 году князь Олег Льговский-Трубецкой во главе рейтарской роты армии Миниха участвовал в штурме Перекопа, затем прошел с войском до Бахчисарая, предавая Крым огню и мечу.

В 1764 году князь Андрей Льговский-Трубецкой вместе с поручиком Мировичем пытался освободить из Шлиссельбургской крепости последнего представителя прямой линии дома Романовых, правнука царя Алексея Михайловича, царевича Иоанна Антоновича.

Единственным офицером, который в ночь 12 марта 1801 года пытался противостоять заговорщикам, прорывавшимся в опочивальню императора Павла, был дежурный офицер князь Льговский-Трубецкой.

В дни декабрьского мятежа 1825 года молодого императора Николая Павловича бессменно охраняла рота, находящаяся под командованием князя Олега Льговского-Трубецкого.

В январе 1881 года, за два месяца до убийства Александра II, командир лейб-гвардии стрелкового Царскосельского батальона, князь Иван Льговский-Трубецкой подал в государственный совет памятную записку "О крайней необходимости спешного усиления охраны Его Императорского Величества при следовании по улицам Санкт-Петербурга, ввиду растущей опасности от бомбистов". Записка, по предложению министра внутренних дел, была оставлена без последствий. После гибели царя князь Иван был отправлен в отставку и остаток жизни безвыездно провел в льговском имении.

Его сын, Олег, по личному распоряжению императора Александра III был зачислен в лейб-гвардию, принимал участие в Русско-японской войне.

В 1929 году в Киеве по обвинению в контрреволюционной деятельности сотрудниками ОГПУ был арестован работник Горисполкома Егор Трубников. Суть обвинения заключалась в том, что пользуясь служебным положением и не имея на то существенных оснований, Трубников исключил из списка культовых строений города Киева, "олицетворяющих церковное мракобесие и способствующих распространению религиозного дурмана, а потому подлежащих уничтожению", Кирилловскую церковь. После ареста следствием было установлено, что на самом деле Егор Трубников является затаившимся белогвардейцем, князем Льговским-Трубецким. Бывший ротмистр лейб-гвардии, с началом империалистической войны он командовал полком на Юго-Западном фронте в составе 8-й армии генерала Каледина. Полк князя Льговского-Трубецкого участвовал в Брусиловском прорыве и первым вошел в город Луцк. С 1918 года князь воевал в Добровольческой армии Деникина. После разгрома белогвардейцев в Крыму, переодевшись в форму убитого красноармейца и подделав документы, Льговский-Трубецкой сменил фамилию на Трубников и продолжил службу в Красной армии. В 1924 году был демобилизован и, оставшись на постоянное место жительство в Киеве, устроился на работу в Горисполком.