Воскресение в Третьем Риме - Владимир Микушевич

Центральное место в книге занимает философия Лейбница, связующее звено между античным пантеизмом и христианским персонализмом. Лейбница Чудотворцев считал величайшим философом всех времен. Новый Платон противопоставлял его древнему Платону, сводя со своим тезкой сложные трагические счеты. По Лейбницу, бытие состоит из уникальных, универсальных единств, называемых монадами или простейшими субстанциями, хотя сложнее монады разве что сам Бог, но и Бог – верховная монада. Каждая монада зеркало вселенной и, следовательно, в ней присутствуют все остальные монады. Имя относится к монаде. У каждой монады есть имя, даже если это имя неизвестно никому, кроме Бога. Но если у монады есть имя, то монада и есть имя, а имя есть монада, что подтверждается энергией, излучаемой или образуемой именем. Простейший пример: носитель имени откликается на свое имя, оборачивается, делая при этом иногда очень резкие движения. Все проявления энергии связаны с именем ее носителя. Но на свое имя отзывается и Бог, чему подтверждение – молитва, никогда не остающаяся без ответа. Любое существо есть единство имени и энтелехии, особой личностной энергии, образующей это существо. Без имени энергия рассеивается, убывает до полного небытия. Человек воскресает благодаря своей энтелехии, образующей новое тело, и это тело, разумеется, не имеет ничего общего с тем, что сгнило и разложилось после естественной (неестественной) смерти. Но энтелехия сохраняется лишь вместе с именем. Поминая имена усопших, мы способствуем их воскресению. Если утрачено имя, утрачена энтелехия, но имя не может быть утрачено, пока его помнит Бог, а может ли Бог забывать? Что может быть названо, то уже имеет имя. С именем в человеке связано личностное, неповторимое, а, по Чудотворцеву, только особенное, индивидуальное действительно существует. Чудотворцев обвиняет современную науку в пренебрежении индивидуальным и прослеживает личностное даже на уровне анатомии (очевидно, используя лекции, которые он слушал в Гейдельберге и в Париже). Эти главы, связанные с личностным в человеке на телесноэнергетическом уровне как с предпосылкой воскресения, дали повод для сближения Чудотворцева с Федоровым. Усугубили они и слухи о том, что Чудотворцев не столько философ, сколько христианский оккультист своего рода, что вряд ли справедливо, так как эти главы в „Бытии имени“ возводят тело человека к телу Богочеловека, и это возведение представлено, возвещено именем. Имена нарицательные от человека. Их дал тварям Адам, в чем и заключалось его предназначение. Но собственные имена от Бога, что проявляется в родословиях, основанных не на чередовании поколений, но на чередовании имен. Все эти имена в конце концов (и в начале начал) восходят к имени Божьему. Здесь Чудотворцев вступает в открытую полемику с Гавриилом Правдиным. Имя Божье не может быть запретным, даже если оно тайное. Не называя Бога по имени, мы оскорбляем Бога, так как ставим под вопрос его существование, низводя его к меону (не кощунство ли это: Бог – Nemo, никто). Чудотворцев формулирует основную идею своей книги (и, быть может, всей своей философии): Имя Божье есть Бог, даже если Бог не есть имя.

Работа Чудотворцева над „Бытием имени“ совпала с имяславским движением в православных монастырях. Неприятели Чудотворцева обвиняли его в том, что он-то и был истинным теоретиком этого движения, осужденного Святейшим Синодом в

1913 году одновременно с выходом книги „Бытие имени“ в свет. Но Чудотворцев настаивал на том, что его философские изыскания предвосхищены, вдохновлены, наветы духовным опытом православных аскетов-подвижников. Книга схимонаха Илариона „На горах Кавказа“ выходит в 1908 году, когда Платон Демьянович уже работает над своим фундаментальным исследованием, но прозрения аскета нечто подтвердили для Чудотворцева, нечто внушили ему, хотя Платон Демьянович говорил, что имяславие неотделимо от православия, что имяславие присутствовало в православии всегда, а Григорий Палама и Григорий Синаит лишь выявили эту тайную суть православия, и тайное сделалось явным. Признавал Чудотворцев и вдохновенное исповедание афонского иеромонаха Антония (Булатовича): „Воистину имя Божие есть словесное действие Божества… Всякое имя Божие, как истина Богооткровения – есть Сам Бог, и Бог в них пребывает всем существом Своим, по неотделимости существа Его от действия Его“. Философия добавила к этому, что Бог не есть имя, хотя имя Божье есть Бог. Таково само имя Иисус, постоянное призывание Которого в безмолвном произнесении преображает человека Божественной энергией, как Сам Христос преобразился перед апостолами на горе. На мысленном призывании имени Божьего основывается умное делание или умная молитва, творимая в уме. Без призывания имени Божьего не действовало бы и Причастие, в котором воистину имя Божие соединено с Божественной энергией. Но причащаясь Божеству по энергии, человек не может оставаться чуждым Божеству и, следовательно, сам становится богом, как возвестил Сам Бог: „Азъ рѣхъ: бози есте“ („Я сказал: вы – боги“) (Пс., 81:6). Чудотворцев напоминает, что грехопадение совершилось, когда человек, уже будучи богом, пожелал быть „как боги“, которых нет. А когда Бог говорит: Азъ ръхъ, он называет свое имя Сущий, так что Бог творит Своим Именем, в котором Он Сам. „Въ началѣ бѣ Слово, и Слово бѣ къ Богу, и Богъ бѣ Слово“, – первый стих Евангелия от Иоанна. Богъ бѣ Слово, но что это было за слово, если не Имя Божие, Оно же Сам Бог?

Эти богословские тонкости вызвали бурю, которой, казалось бы, меньше всего можно было ожидать. Высшие церковные круги ополчились против имяславия. По некоторым сведениям сотни монахов-имяславцев были удалены с Афона и разосланы по монастырям России, что весьма напоминало меры, принимаемые против революционеров. Но, как впоследствии говорил Платон Демьянович, революционерами были вовсе не гонимые имяславцы, а как раз их гонители, имяборцы (не богоборцы ли?). Чудотворцев полагал, что революция шла в России не снизу, а сверху, из разлагающихся церковно-государственных верхов, отвергающих православную монархию и вместе с ней православную веру (неверующие церковные чиновники смыкались в этом с тайной полицией, боявшейся оказаться не у дел при народной монархии). Именно эти силы вызвали революцию, спущенную сверху в низы, чтобы потом уничтожить и верхи, чего верхи не могли предвидеть, полагая, что уже без них-то не обойдутся, и отчасти их расчеты оказались правильными. Преподаватель Петербургского духовного училища выдвигал против имяславцев такие аргументы: „Имена сами по себе нисколько не связаны с предметами. Ни один предмет сам по себе в наименовании не нуждается и может существовать, не имея никакого имени. Имена предметов нужны только нам для упорядочения своей психической деятельности и для передачи своей мысли о предмете другим… Имя есть лишь условный знак, символ предмета, созданный самим человеком“. Собственно говоря, такие формулировки вполне вписывались бы в „Материализм и эмпириокритицизм“ Ленина. Рассказывают, что некий высокий иерарх, член Св. Синода, бросал на пол разорванную бумажку с именем Бог, доказывая, что имя Божие лишь приписано Богу людьми и никакой энергией не обладает. Не подобным ли жестом сбрасывали с церквей кресты и взрывали самые церкви как созданные самими людьми символы несуществующего Бога? Боюсь, что на этот вопрос Чудотворцева история ответила утвердительно.

За этот вопрос Чудотворцев поплатился, так сказать, заранее. Его критики иронически уподобляли Чудотворцева Максиму Горькому, в своем богоискательстве обожествляющему человека; на это Чудотворцев отвечал, что богоискатели исходят все из того же кирилловского „если нет Бога, то я – Бог“, не утруждая себя самоубийством для подтверждения такого притязания, вернее, обрекая на коллективное самоубийство своих последователей, тогда как он говорит: „Если Бог есть, то я бог во имя Божие и через имя Божие“. Но над Чудотворцевым к этому времени начали сгущаться тучи, так и не рассеявшиеся до сих пор. „Бытие имени“ сопоставляли с „Властью не от Бога“. Репрессии против имяславцев едва не затронули Платона Демьяновича уже тогда, и они действительно затронули его пятнадцать лет спустя, чтобы никогда уже окончательно не прекратиться.

Это было тем более чувствительно для Платона Демьяновича, что к тому времени его жизнь упорядочилась, достигнув некоторого, по крайней мере, внешнего благополучия. Чудотворцев был уже профессором Московского университета; формально его специальностью продолжала считаться античная философия, паче же всего диалоги Платона. Пришлось обзавестись более обширной и основательной квартирой в Москве, где он жил в последний период своей жизни, где я жил с Кирой. Олимпиада не поскупилась на эту квартиру. В конце концов, ее деньги по-прежнему были деньгами Платона Демьяновича, а „Гордеевна“ приносила хорошие, все возрастающие доходы. Олимпиада и сама проживала с гимназистом Павлушей в этой квартире, где Платон Демьянович работал над „Бытием имени“, частенько отлучаясь то в Германию, то во Францию, то в Италию. И летом 1914 года Чудотворцев отправился в Германию, предполагая задержаться там подольше, подальше от ожесточенных нападок на „Бытие имени“ (кажется, нападающие не возражали бы, чтобы смутьян профессор задержался в Германии или остался там навсегда), но пребывание Чудотворцева в его любимом Фрайбурге было сокращено или прекращено угрожающими признаками начинающейся мировой войны.