Третий брак - Костас Тахцис

смогу…» Менструация, измучившая меня в те дни, что я была в клинике, оказалась последней. «Ах, дети! – промурлыкала Елена. – Дети не потребуются. Чем меньше потомства оставит Лонгово семя, тем лучше для мира!..»

Через месяц после свадьбы мы отправились в дом покойницы, он, Поликсена и я, чтобы поделить вещи. Мебель нам была не нужна. Мы с Тодоросом договорились отдать ее Поликсене. Взяли только несколько фотографий в рамках, одну – с самой кирой-Экави, другую – с моим свекром, ту самую, где он был снят в форме партизанского командира времен Македонской войны, и холст с портретом короля Константина – именно тот, что вместе с фотографией Метаксаса заставлял ее теперь уже тоже покойного брата Мильтиадиса злобно сплевывать на пол. Взяли мы еще и красное покрывало с ворсом, пару к тому, что украл Димитрис, вышитую скатерть и большую пепельницу из устричной раковины с видом Акрополя внутри. «Возьмите и снаряды дяди Мильтиадиса!» – сказала Поликсена, считавшая, что Тодоросу они принадлежат по праву. «Снаряды! Избавь меня от этого, – прошептала я, чтобы не услышал Тодорос, слонявшийся из комнаты в комнату. – Пошли их Елене…»

Забравшись на стул, я одну за другой снимала со стены и передавала Поликсене иконы: святого Димитрия, ту самую, что треснула, когда она родила своего сына, святого Фанурия с подделанной датой рождения Поликсены и святой Анастасии Узорешительницы. Теперь, после стольких лет чисток губками и содой, стала исчезать и сама «Экави»… Я вспомнила историю чуда: «Святая моя Анастасия, что же ты предсказала мою погибель, да не смогла ее отвратить?» – «Но чем тебе поможет святая, Нина, чем тебе сам Господь Бог поможет, если сам ты сидишь сложа руки? Меня предупредили. Только в моей власти было раскрыть глаза и принять меры…» Бедная кира-Экави! Она не была дурочкой. Знала свои недостатки. Но у нее были слишком слабые нервы, я всегда ей об этом говорила: «У тебя слабые нервы, постарайся быть поприземленней». Но она не послушала. Некоторые люди носят в себе зерно собственной гибели. Несмотря на весь свой ум, она не умела смотреть жизни в лицо хладнокровно и опираясь на логику и поэтому все время падала с небес на землю.

Но в тот день у меня не было особого настроения сидеть и вспоминать прошлое и мертвых. К тому же ее смерть была еще слишком недавней. Иной раз мне казалось, что она вовсе не умирала, что она уехала в путешествие, и я не только не оплакивала ее тогда, но зачастую ловила себя на мыслях эгоистичных и полных цинизма – как это было, когда умер Андонис и я постоянно думала о фунтах. Уф, говорила я самой себе, хорошо все-таки, что она умерла. Будь она сейчас жива, я бы не вышла за Тодороса, и уж такой он там или не такой, но что бы мы без него делали, и не знаю! Должны были пройти все эти годы, чтобы я начала по ней скорбеть. Чтобы я поняла, что потеряла единственного человека, если не считать покойного папу, который чуть-чуть понимал мою душу и который много чему научил меня в этой жизни. Поэтому я так бешусь сейчас, когда эта человекоподобная мерзость начинает ее поносить.

Спрыгнув со стула и держа в руках последнюю икону и красную лампадку, я услышала громкие рыдания, доносящиеся из кухни. Мы с Поликсеной обменялись многозначительными взглядами. «Не ходи туда, – прошептала я. – Пусть поплачет». Это был первый – и последний – признак того, что, как говорится, он был в курсе того, что его матери и брата больше не было среди живых! Такой вот у него странный закрытый характер. Когда он, наконец, вернулся в комнату, у него на лице и следа не было, что этот человек только что плакал. И когда мы вернулись домой, он был в таком прекрасном настроении, как очень редко после того. Ах, подумала я, бедная, бедная кира-Экави! Ты говорила, что, когда тебя не станет, они придут и ногтями раскопают твою могилу. И это тоже было одной из твоих многочисленных иллюзий. Правда же в том, что живые забывают, увы, тех, кто умер.

Не успели мы войти в нашу кухню, как он начал принюхиваться, смешно сморщив нос, чтобы догадаться, что стоит в плите. «Тебе понравится, лысик мой», – говорю я ему. Я ласково называла его лысиком. И это я-то, я всегда высмеивала лысых мужчин, а вот теперь меня это ничуть не смущало. Он радостно потер руки, прямо как ребенок. И он тоже, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, обжора и чревоугодник, как Андонис. Я до краев положила ему в тарелку мусаки, и он накинулся на нее, как стая голодных волков.

С тех пор прошло шесть – почти семь лет. Если бы я сказала, что довольна своей жизнью, это была бы ложь. Тодорос, несмотря на все свое ворчанье и странности, хороший человек, но что в том толку, если мы живем на одну зарплату? Моя дочь превзошла все мои даже самые мрачные ожидания. Она не упускает случая, чтобы поиздеваться надо мной и превратить мою жизнь в сплошной кошмар. Я часто ощущаю и в собственной душе, и вокруг себя ту самую ужасную пустоту, как в те дни, когда мы ждали, что немцы вот-вот войдут в Афины. И думаю: вот за это мы воевали? Ради этого пролилось столько крови? Иногда я сижу и начинаю сомневаться, а вдруг Петрос все-таки был прав. Может быть, так или иначе, но все-таки было бы лучше, если бы в гражданской войне победили коммунисты? Кто знает! Может, наша жизнь и изменилась бы чуть-чуть к лучшему. В то время как сейчас – зубы есть, да нечего есть. Бедный по-прежнему голодает, и единственное, что ему дозволено, да и то в виде большого одолжения, это оплакивать горькую судьбинушку, распевая ребетику, которая деградировала ныне дальше некуда:

Чертова жизнь, чертов народ и чертово общество… – и оплакивая свою участь – а что еще остается, если нельзя ее изменить? – чтобы толпы американцев (а в последнее время и некоторые немцы) могли поглазеть на него, как на зверей из зоопарка.

Но в конце концов, а бывает ли человек доволен? Что действительно имеет значение, так это то, что ты жив и здоров. А я сейчас, слава богу и к великому разочарованию моей дочери, чувствую себя живее и здоровее, чем когда-либо прежде. Даже купила краску для волос. Раз мне это разрешает мой муж, плевать я хотела, что по этому поводу скажет моя дочь и иже с ней.