Иерусалим правит - Муркок Майкл

— Оцени собственное имущество, — по-прежнему настаивает негритянка. — Что у тебя есть? Симпатичная невеста и молодое, здоровое тело? У тебя еще есть мозги и талант. Но это — довольно незначительные вещи. Что ты можешь мне продать за две тысячи пятьсот фунтов?

— Мой талант, очевидно. — Мне становится все страшнее. — И мои проекты. Я — инженер. Есть много вещей, которые я умею делать.

— Несомненно. Таким образом, никаких причин ссориться нет! Если ты хочешь разорвать наши отношения, мы согласимся. Если ты недоволен, тебе не следует принуждать себя здесь находиться. Так, давайте скажем, что девочка стоит две с половиной тысячи, и мы в расчете. Она останется довольна. Это позволит расплатиться с долгом. Что скажешь?

Предложение просто отвратительно. Я теперь в их власти, но я сохраняю свою цельность.

Где-то позади все еще бормочет Эсме, умоляя меня принять решение. Но это невозможно. У меня нет выбора. Меня сбивает с толку поразительная резкость их угроз — и еще наркотики, которыми меня накачал Квелч. Верно, у меня есть долг перед фильмом, но у меня есть долг и перед своей судьбой. В конце концов, Эсме уже обманула мое доверие. И что особенного, если мы на несколько мгновений предстанем перед камерой чувственными животными, освободив свои страсти? Фильм останется великим. Мир увидит Глорию Корниш в моих объятиях. Мы уже обрели бессмертие. Эсме теперь успокоилась. Ее грудь вздымается и опускается очень медленно; глаза, потемневшие от наплыва эмоций, бессмысленно смотрят на меня.

Никаких альтернатив нет. Я могу принять решение, выбрав меньшее из зол. Я еще раз осознаю, что означает быть бессильным и лишенным дипломатической защиты. Я один. У меня нет прав, и мне приходится полагаться только на собственные силы. Разум требует принять единственно возможное решение:

— Очень хорошо. — Я прижимаю кулак к бедру и поднимаю голову, стараясь держаться максимально достойно. — Я сыграю сцену изнасилования.

Мое заявление встречают общими аплодисментами — все хлопают, кроме Квелча, который молча смотрит на меня, и глаза его темнеют от восторга и предвкушения; кажется, будто наш ужасный компромисс — результат его злобного замысла; кажется, будто он полагает, что исправляет некую исключительную несправедливость, которую мы с ним сотворили. Злорадный автомат, Голем, он улыбается мне из тени. Я ищу взглядом Симэна. Он мог сейчас стать моим единственным союзником, моей последней связью с Голливудом и безопасностью, но он исчез. Сэр Рэнальф пожимает плечами и улыбается. Теперь он будет снимать фильм сам. (Я слышал, что Симэн следующим утром уехал и в конечном итоге возвратился в Швецию, а оттуда в Голливуд, где продолжил карьеру.) Как только я раздеваюсь, сэр Рэнальф выражает восхищение. Обрезание, уверяет он меня, часто совершали египтяне благородного происхождения. Это был признак знатности. Важно подтвердить значение нашей работы и добиться детального воспроизведения мельчайших подробностей.

Abraham, der als erster seiner eigenen Menschlichkeit ein Opfer brachte: Wo traf dein Messer deinen vertrauensvollen Sohn? Alte, geliebte, furchttreifende Sumer. Leugne den Juden, und du leugnest Vergangenheit[502]. Было время, когда евреев боялись в Египте, боялись в Греции и Риме, а потом они создали свой коварный, всеразрушающий фатализм, философию, которая назвала добродетелью поражение и гибель. И в этом, полагаю, мы тоже должны винить Веспасиана. Так появился richtung-gas[503]…

Я совершаю изнасилование. Тот и Изида смотрят вниз с горечью и отвращением, но англичанин в восторге.

— Хорошо, Макси. О, милый мальчик, очень хорошо!

И Эсме плачет совсем тихо.

Тактичная камера этого не сохранит. Кажется, будто Эсме улыбается. Bar’d shadeed[504]. Холодно. Кусок металла у меня в сердце. Я не могу избавиться от него. Говорят, мы в начале нового ледникового периода. Теперь лишь лед может очистить мир. Потом огонь, и затем море. После Рагнарёка мир обновится и станет прекрасным.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Не только нацисты признают это.

«Ибо зло навеки сгинет, и для высшей жизни вновь очищенным добро восстанет из огня…»[505] Я знаю, что мусульмане верят во что-то подобное — в очищение мира в сражении, смерти и возрождении. Такие идеи привлекательны и просты. Я сам поддаюсь их обаянию. Они в основном не противоречат христианству. Некоторые совершенно разумные люди убеждены, что ныне ядерный холокост — наша единственная надежда.

На следующий день я повторяю сцену изнасилования. Я достигаю цели, превращая ужас и ненависть в любовь. Сделать это куда проще, чем я представлял. У меня нет времени, чтобы рассуждать о духовных обретениях и утратах. Важно только мгновение. Кажется, в такой реакции нет ничего необычного.

Возможно, я думаю о Лив и Ливтрасире[506], которые скрываются в лесу Мимира и спокойно спят, не осознавая гибели света, пока не придет время, когда мы сумеем занять возрожденную землю? Какая великая мудрость сохранилась в этих старых камнях? Какие уроки можно извлечь из этой земли ожидающих мертвецов и древних, но еще реальных сил? Сахара многое скрывает, но то, что сокрыто, — спасено! В ней мир тайного волшебства, которое могло оживить случайное дуновение ветра; в ней миры здесь-и-сейчас пересекаются с мирами духа и звезд. В ней сокрыты давно исчезнувшие устремления, бессмертная тоска, которая никогда не утихнет окончательно, величественные и огромные мечтания; в ней почиет живая культура истинной любви и ненависти, где смерть восхваляют как лучшее и прекрасное приключение и множество богов, богинь и полубогов приветствуют и принимают душу, облачая ее в новую плоть. Как легко запутаться, разрываясь между реальностью и грезами древних. Говорят, что под пустыней сокрыт пышный лес, где терпеливо ожидают суда души мертвых. Я тот, кто Осирис, тот, кто — Вчера и родич Завтра… Да не остановят меня ваши ножи, да не паду я на вашей бойне. Ибо мне ведомы ваши имена. Мой путь ведет в землю Ра, и моя истинная цель — Осирис. Да не будут отвергнуты мои подношения у ваших алтарей. Я — тот, кто следует за Господином. Я летаю подобно Ястребу. Я гогочу подобно Гусю. Я двигаюсь вечно, как Нехебкау[507]. О владыка всех богов, избавь меня от бога, правящего проклятыми, бога, у которого собачий лик, но человеческая кожа; от того, кто пожирает тени, переваривает человеческие сердца и исторгает грязь. Не дай мне предстать перед ним. Избавь меня от того бога, который забирает души, который расточает мерзость и погибель в темноте и на свету. Все те, кто боится его, бессильны. Этот бог — Сет, который также и Секхет, богиня. Секхет называют Оком Ра, и она — орудие уничтожения человечества. Избавь меня от бога, который одновременно и мужчина, и женщина. Да не паду я под их ножами, да не останусь я в их темницах, да не исчезну я в их пустынях, да не случится со мной то, что ненавидят боги. Вот что мне дал Квелч перед нашим расставанием — «Книгу мертвых».

— Это может оказаться полезным, — сказал он.

Для меня еще есть работа, говорит сэр Рэнальф. Я — звезда, говорит он. Я — гений. Я — естественен. Кто мог бы заподозрить такой талант? Эль-Хабашия, негритянка, просила передать мне свое восхищение. Я знаю, как и почему я должен заработать больше. Я слабею. Я думаю, что они кормят меня местной едой. Я не могу ее переварить. Я по-прежнему исполняю сцену изнасилования. Я насилую ее в зад. Я насилую ее в рот. У меня нет выбора. Если я хочу спасти ее и себя, то мне остается только исполнять их требования, пока не наступит момент, когда мы оба сможем сбежать.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Она не понимает.

Она думает, что я предал ее.

Глава двадцатая

Мой корабль зовется «Корабль смерти», и он не может взлететь. Он дрейфует над бесконечной рекой черной ртути, под высокими тенистыми сводами, словно внутри какой-то обширной стамбульской цистерны. В экипаже одни только обреченные, управляет кораблем слепец, а командует — Тот, чье лицо обращено назад. Я исполняю ритуалы мертвых. Я исполняю ритуалы повиновения и раскаяния. С помощью точного их повторения я пробьюсь к тому лучшему миру, где всегда сбываются земные мечты.