Иерусалим правит - Муркок Майкл

Сцену с обнажением со вкусом сняли днем среди руин Карнака. Конечно, не было никаких посторонних, да и большинству членов съемочной группы запретили в этом участвовать. Когда Эсме снимала свои шелка и то и дело обращала ко мне жаждущие взгляды, должен признать, как мужчина я был глубоко взволнован. Это зрелище неожиданно вызвало прилив похоти. Зверь прыгнул на меня и слился со мной; чувство казалось даже более сильным, чем в дикие дни любовных ласк и экспериментов в Каире. Мы добились наилучшего художественного результата. Симэн был полностью удовлетворен нашей работой. Эсме, пришедшая в превосходное расположение духа, от природы склонная к наготе и свободе, заставила меня понять, что я действительно был излишне щепетилен. В ту ночь мы с моей маленькой девочкой продолжили разыгрывать сцену — уже без посторонних глаз. Свидетели исчезли — и Эсме стала раскованной и изобретательной.

Когда на следующий день Симэн собрал нас у священного бассейна и небрежно потребовал, чтобы моя возлюбленная сняла одежду и притворилась, что собирается плавать, — я оставался спокойным. Я понял, что нужна последовательность. Карнак, этот оплот дикого разума, глубоко языческого искусства, помог нам настроиться. Стало настолько жарко, что почти все уже разделись и носили лишь шорты, майки и легкую обувь. Эта полуобнаженность помогала расслабиться — она влекла и успокаивала вместе с медленным течением времени в Луксоре, качественным кокаином и кифом. Я был молод и относительно неопытен. Я не виню себя в том, что немного отступил от стандартов. Возможно, уже тогда я не сумел бы бежать. Теперь у нас были прожектора и мы могли снимать в тенистых уголках храмов, среди больших колонн. Мы уложили Эсме на громадную упавшую плиту, готовясь к жертвоприношению. И я, жрец Ра, должен был поднять нож и поднести его к ее телу, а прекрасная Эсме — закричать. Я обсуждал эту сцену с Малкольмом Квелчем. У меня возникли художественные и исторические сомнения. Конечно, тогда не приносили подобных жертв? Он сказал, что существует такая вещь, как вольность человеческой фантазии. Я спросил, имел ли он в виду «художественную вольность», и Квелч кивнул. Он стал себя вести исключительно небрежно.

Теперь наша жизнь сделалась особой, совершенно закрытой. Мы снимались у стен, в альковах, в разрушенных часовнях, среди высоких колонн Карнака, которые видели человеческое безумие, человеческую жадность, человеческую похоть и темные, неестественные страсти. Мои запреты действительно казались глупыми рядом с этой горячей африканской чувственностью. Я отдался прошлому, варварской цивилизации, которая старела, становилась терпимее и все-таки жаждала человеческих чувств, острых ощущений, трепета плоти рядом с плотью, прикосновения кончика пальца к соску, бурления и жара в крови, захватывающего дух желания, пахнущего потом и сексом. Видя на той скале распростертое взмокшее тело Эсме, я испытал такой прилив неконтролируемого вожделения, что вскрикнул от удивления, когда дружеская рука сэра Рэнальфа коснулась моего обнаженного плеча.

— Разве она не прекрасна, друг мой? Такая восхитительно естественная молодая леди, сами знаете. Ну, нам бы следовало знать всем. О тех вещах, которые мы делаем тайно! — И он захихикал.

Я был оскорблен.

— Что вам известно о моей частной жизни?

Он тотчас стал заботливым и замурлыкал как кот.

— Только то, что мне рассказала наша маленькая красотка.

И, конечно, тогда я понял, что она предала меня.

Осознав это, я пережил неописуемый прилив эмоций. Хотя я ненавидел их обоих, но мое вожделение к ней стало сильнее прежнего. Неужели я всегда ненавидел ее и всегда принимал одно глубокое чувство за другое? Любил ли я ее когда-нибудь? Я испытал ужасное замешательство. Эта кошмарная страсть пронизала все мое существо и изменила его. Меня словно сжали кулаки похоти и гнева.

Моя Эсме была шлюхой! Она трахалась столько раз, что у нее во влагалище появились мозоли. «Они не плохие, эти солдаты». Почему она предала меня? Она была моим ангелом. Meyn batayt, meyn doppelgänger[496]. Долг требовал спасти ее. Но долг требовал и многого другого, особенно долг перед Искусством и Наукой. Перед Будущим.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Эсме? — Я двинулся туда, где лежала она, скованная цепью и готовая к жертвоприношению. — Сэр Рэнальф признался.

Я повернулся, чтобы заставить камеры замолкнуть. Я спокойно заметил, что эта сцена не предназначена для всеобщего обозрения.

Ее голос был немного сонным, точно она дремала, ожидая съемки:

— Но ты сказал мне, что все в порядке, Димка.

Теперь, конечно, я понял свою ошибку. Несмотря на все ее экзотическое прошлое, моя маленькая девочка мало знала о нравах большого мира. Я слишком долго защищал ее. Я смягчился.

— Я не имел в виду…

— В самом деле, мой дорогой Чайльд Макс[497]! Как светский человек! — Это говорил сэр Рэнальф, который воспользовался нами.

Мое уважение к продюсеру исчезло в один миг. Я развернулся к нему.

— Как вы могли?

— Мой милый маленький странствующий рыцарь, не сердитесь! Мы все — просто невинные юноши и девушки, которые собрались здесь, чтобы получить немного языческих удовольствий; ведь мы гостим на этой Земле совсем недолго. Что тут дурного, милый Орфей? Это всего лишь игры! Вполне естественные игры, знаете, как у маленьких мальчиков и девочек. У ребят и девчат, а? Мило, мило! — И он коснулся теплыми пальцами моей руки. — Никакого вреда не будет. Мы же не всякие там зануды, скованные и ограниченные ужасной, бесполезной ревностью и собственническими чувствами, ведь так? Я считал вас, благородный сэр Галахад[498], поклонником Шелли, как и я сам. Поборником всего, что естественно.

Я снова почувствовал себя бесчеловечным и неискушенным. Невыносимым фанатиком. Я покраснел и откашлялся:

— Я не совсем понял. Это было потрясение…

— Конечно, именно так! Я так сожалею об этом, мой добрый старый друг. Я думал, что все происходило с вашего согласия. Я знал…

— А я не знал! — И хотя я старался принять ситуацию, как принял бы ее познавший жизнь человек, я едва не плакал. Во мне смешалось слишком много разных эмоций.

— Вы, конечно, не забудете о своих профессиональных обязательствах.

Я не мог сразу ответить. Пах у меня словно раскалился добела. К нам присоединился Симэн, сопровождаемый Квелчем, который теперь всегда находился рядом с режиссером. Возможно, я, как и миссис Корнелиус, смотрел на Квелча в поисках сочувствия, но он ответил на мой взгляд с прежней двусмысленной теплотой, в которой я угадал смущение, так и не исчезнувшее с тех пор, как я стал свидетелем его пасхальных развлечений. Симэн, казалось, полностью лишился прежней энергии. Его слова: «Могу ли я помочь?» — звучали почти робко.

— Вы нужны, чтобы убедить нашего сбитого с толку кореша в том, что все наши требования — в пределах хорошего художественного вкуса, — приветливо заметил сэр Рэнальф. — Конечно, на стенах самых респектабельных бирмингемских вилл есть картины, которые кажутся более вызывающими, чем наш небольшой эпизод.

— Все дело в убеждении, — произнес Симэн. — Мы должны поразить их.

— Нам нужно уверить аудиторию, поймите, в абсолютной ценности нашей мизансцены.

Пока они говорили, мы выкурили немного кифа, и я начал понимать, к чему они вели. Я вспомнил, что в книгах многие египтяне ходили голыми во время торжеств и особых религиозных обрядов. Но, конечно, не при таких обстоятельствах? Я обернулся к Квелчу, который взмахнул руками.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Полагаю, как я раньше говорил, небольшая вольность…

— Но, разумеется, вам бы очень помогло, если бы вы тоже оказались немного ближе к природе, к древним временам. Разве вы не согласны, герр Симэн? Дорогой Макси должен лишиться своего маленького килта, возможно, заменив его церемониальной набедренной повязкой?

Я, конечно, отказался. Я спросил: какая в таком случае разница между нашим фильмом и коммерческой порнографией?