Дочь Востока. Автобиография - Бхутто Беназир

— Дживай, дживай, Бхутто, дживай! — Да живет Бхутто! — гремит над головами призыв на пенджаби, которыйеще три месяца назад стоил тюрьмы и порки. — Мунджхебхен, тунджхе бхен Беназир! — Беназир моя сестра, твоя сестра! — слышу я возгласы на синдхи. Над головами плакаты с лозунгами на урду, на пушту — на всех языках и диалектах Пакистана. «Беназир ай джи, инкилаб лай джи. — Беназир придет — революция придет», — говорили наши сторонники в Англии перед моим отъездом. Теперь они видоизменили лозунг: «Беназир ай хаи, инкилаб лай хаи. — Беназир пришла — революция пришла».

Люди махали мне руками, я махала в ответ; я хлопала ладонями над головой, как это делал отец, — и над толпой взметался лес рук, люди повторяли мое движение; как будто громадное поле пшеницы приходило в движение.

Случалось мне в Исламабаде, когда меня удерживали в почти пустом доме под домашним арестом, просыпаться по утрам под гул толпы. Я напрягалась, стараясь определить, что это за люди, что за сборище, по какому поводу. Ради чего они кричат? Каким тоном? Может быть, они гневно проклинают Зию? Может быть, радуются освобождению моего отца из тюрьмы в Равалпинди? Нет, невозможно. Слышала я гул толпы и в тюрьме Суккура, преследовал он меня и в Центральной тюрьме Карачи, в домашних полутюрьмах Аль-Муртазы и на Клифтон, 70. Я гадала и анализировала, но так и не могла определиться. Продвигаясь по звуковому туннелю сквозь Лахор десятого апреля, я поняла, что всегда слышала именно этот гул.

Все десять часов я стояла на платформе, сооруженной в кузове грузовика, медленно ползущего к Минар, мимо резиденции премьер-министра, мимо особняка губернатора, где иногда останавливалась наша семья и где, как рассказывали, генерал Зия слонялся бессонными ночами по коридорам с фонарем в руках, как будто изображая собою леди Макбет. Миновали навес над местом, где когда-то стояла статуя королевы Виктории, единственное сохранившееся ее скульптурное изображение, остававшееся в Пакистане, ибо фундаменталисты уничтожали всякие изображения людей. А вот и Замзама, пушка Кима, увековеченная Редьярдом Киплингом. Настроение мое все улучшалось, я чувствовала, как со мною незримо шествуют сквозь радостную толпу тени героев, мучеников, отдавших жизнь в борьбе за демократию. Я чувствовала, что настал момент, в который осуществилось то, за что они боролись, страдали, погибали. «Зия уль-Хак, ты нам не нужен! Нам не нужен твой карманный парламент, не нужна твоя пародия на конституцию. Нам не нужна твоя диктатура. Наш дух сильнее, чем твой слезоточивый газ, твои палки и пули. Нам нужны свободные выборы». Вот что кричала толпа.

Я возвышалась над людской массой без всякого прикрытия, но за свою безопасность не опасалась. Здесь, перед лицом такого скопления народа, причинить мне вред мог бы решиться лишь самоубийца, не боящийся того, что его заживо разорвут на тысячу кусков. Не угрожала опасность также от полиции или армии. Военных я видела или за запертыми воротами их казарм, или среди демонстрантов, приветствующих меня вместе с народом. Единственное, о чем я беспокоилась, — не подвел бы голос, хриплый после недавней простуды. Еще в самолете я полоскала горло дисприном и теплой водой, пила раствор глюкозы, доставленный из Карачи верным камердинером отца Урсом.

Солнце уже снижалось к горизонту, когда мы прибыли к Минар-и-Пакистан. Площадь перед монументом уже забита битком, ни дюйма места для сотен тысяч пришедших со мной не осталось. Мы сами с трудом пробрались к монументу. Охраны, которая помогла бы мне пробраться сквозь толпу, еще не было, подвести грузовик вплотную, чтобы сразу с него перейти на импровизированную трибуну, тоже не удалось. Я слезла с грузовика с четырьмя-пятью соратниками, и нам предстояло пробраться сквозь чрезмерно воодушевленную толпу.

Никто, разумеется, не замышлял против меня ничего дурного, но возбуждение достигло вершин экзальтации. Народ напирал, грозя раздавить нас, задушить, растоптать. Некоторые, казалось, потеряли рассудок, и в их числе оказался один из местных партийных боссов. Мне пришлось чувствительно пихнуть его, чтобы он опомнился. Каким-то чудом мы взобрались на подиум, где помятый президент пенджабской организации ПНП потерял сознание от утомления и возбуждения.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Пожалуй, надо обсудить вопрос о телохранителях, — сказала я, обходя его.

Какой вид открылся передо мной! Просторы Икбал-парка, пылающий в закатном свете красный песчаник мечети Бадшахи, одной из крупнейших в мире. Справа маячит темная громада лахорского форта, крепости Моголов, в застенках которой пытали и убивали наших товарищей. И бесчисленное множество людей, пришедших приветствовать меня в родной стране.

— Некоторые советовали мне оставить политику, — выкликаю я на урду. — Мне пророчили участь отца и брата. Многие считают, что политическая арена Пакистана не для женщин. Но товарищи защитят меня от опасностей. Я без страха ступила на торную дорогу политики, проходящую по долине смерти.

Система усиления работает кое-как и, разумеется, не рассчитана на обеспечение аудитории, вдесятеро более многочисленной, нежели мы ожидали. Но по одному движению моей руки народ замер.

«Здесь и сейчас я клянусь, что пойду на любые жертвы, чтобы обеспечить соблюдение прав народа, — заявляю я. — Хотите свободы? Хотите демократии? Хотите революции?» «Да!» — синхронно гремят три миллиона голосов в ответ на каждый из моих вопросов. «Я вернулась, чтобы служить народу, а не искать мести, — говорю я. — Не мести я хочу, я хочу строить страну. Но прежде я должна убедиться, что вы желаете того же. Хотите, чтобы Зия остался?» — «Нет!» — «Хотите, чтобы Зия ушел?» — «Да!» — «Значит, ваше решение — Зия джахве! — Зия вон!» — «Джахве, джахве, джахве!» — гремят три миллиона голосов под темнеющим небом.

За весь день в громадной толпе не произошло ни одного инцидента, никакого насилия. Вызов режиму брошен однозначный, но ненасильственный. Толпа была столь взвинченной, что, как считали многие, достаточно было одного намека, чтобы сокрушить здания Национальной ассамблеи, дома министров, резиденцию Верховного суда, приговорившего моего отца к смерти. Но мы не хотели идти к власти кровавой дорогой. Наша цель — демократия, установленная при помощи мирных, законных, свободных выборов. Насилие для достижения своих целей применял режим, но не мы. И ночью режим снова нанес удар.

Я как раз погружалась в сон, впервые за двое суток, когда в двери спальни постучали. В целях безопасности местные партийные деятели распространили информацию о трех разных местах моего ночлега. По одному из этих адресов, в дом семьи Халида Ахмеда, в котором я после выступления у Минар-и-Пакистан беседовала с иностранными журналистами, ворвался армейский майор. Зловещее напоминание о том, что я вернулась в страну, в которой хозяйничает Зия. Майор искал меня.

Рассказывает Азра Халид:

Я уже спал, когда меня разбудил один из слуг. Взъерошенный, раненый, из раны текла кровь. Группа военных напала на дом, избила слуг. Слуга сообщил мне, что пятнадцать или шестнадцать военных перелезли через наружную стену участка, избили охрану, ворвались в дом, искали Беназир. Запертую входную дверь они взломали, стекла в окнах разбили, кидая в них выставленные в саду горшки с цветами. «Где Беназир?» — орал главный, некий майор Кайюм, размахивая пистолетом. Один из наших наружных охранников подкрался к майору сзади и ударил его крикетной битой по голове. «Я офицер разведки, коммандос!» — орал майор.

Я вызвал полицию, хотя не был уверен, друзей вызываю или врагов. Прибытие полиции спугнуло военных, они удрали, но майора удалось задержать. В его машине полиция нашла ящик с пивом и виски, который он, очевидно, собирался потом «найти» в нашем доме. В его записной книжке оказалось множество телефонных номеров генералов и министров режима.

Майор Кайюм прикинулся сумасшедшим. Военные власти тоже сразу же заявили, что он вдруг сошел с ума и они за действия бедного умалишенного ответственности не несут. Но мы знали, что это не так. Встреча, оказанная Беназир населением страны, настолько испугала власти, что они не смели открыто выступить против нее. Вместо этого «сумасшедшему» майору поручили убрать ее или сделать так, чтобы она не смогла продолжить поездку по стране. Полиция очень скоро отпустила его, а, когда он вернулся в свою деревню, его вдруг застрелили. Мы считаем, что режим убрал неудачливого майора как опасного, знающего слишком много свидетеля.