История жирондистов Том I - Альфонс Ламартин

Молчание только наполовину прикрыло эти гнусные приготовления. Глухие слухи, обходившие тюрьмы, заставили жертв предчувствовать удар. Тюремщики и сторожа получили и передали множество неясных предуведомлений.

Дантон, жестокий вообще и способный к состраданию только в отдельных случаях, уступая настояниям дружбы и потребности собственного сердца, велел накануне выпустить нескольких пленников. Приказывая совершать преступления не по свирепости своей натуры, а по жестокости всей системы, он казался счастливым, пряча жертвы от самого себя. Де Маргери, старший офицер стражи короля, знаменитый грамматик аббат Ломонд, несколько бедных священников из школы, где когда-то учился Дантон, оказались обязаны ему жизнью. Марат, по приказанию министра, велел освободить этих узников. Кроме того, дружба Манюэля спасла Бомарше, автора «Фигаро», комедии, ставшей прологом революции — начатой смехом, а завершенной топором. А аббат Берардье, глава колледжа Людовика Великого, в котором учились Робеспьер и Камилл Демулен, в самый день резни получил от неизвестного лица охранный лист.

Эти предупреждения доказывают предумышленность злодеяний. Камилл, поверенный всех душевных движений Дантона, не мог не знать о существовании плана организованной резни. Невозможно также, чтобы Сантерр, командующий национальными гвардейцами, не получил от Дантона намека о грядущих событиях. Но если Сантерр получил предуведомление, то и Петион не мог оставаться в полном неведении: начальник войск зависел от парижского мэра. Рапорты муниципальной полиции, приносимые в мэрию каждый час, также не молчали об обстоятельствах, людях, оружии, которое имелось наготове для приготовляемого события. Каким же образом то, что стало известно даже в тюрьмах, могло оставаться неизвестным в ратуше?

По завершении дела все оказались омыты кровью. После внезапного порыва долго нарастающего народного гнева хотели ограничить преступление возможно меньшим числом исполнителей, но история не знает такой снисходительности. Мысль о резне принадлежит Марату, принятие плана и ответственность за него — Дантону, выполнение — Наблюдательному совету, сообщничество лежит на нескольких лицах, трусливая терпимость по отношению к преступлению — почти на всех. Наиболее смелые, сознавая свое бессилие удержать резню, притворились, что не знают о ней. Национальная гвардия, Собрание, Генеральный совет Коммуны потворствовали этому преступлению. Пока оно совершалось, старались на него не смотреть. Громко проклинать его начали только потом.

В Марате кипела жажда крови: он хотел умертвить одряхлевшее общество, чтобы потом воссоздать новое — сообразно своим мечтаниям; в уме же Дантона это злодейство уже превращалось в политический переворот. Он скрывал от себя самого свирепость задуманных событий. «Мы будем не убивать, — говорил он на последних заседаниях Наблюдательного совета, — мы будем судить; ни один невинный не погибнет». Дантон хотел трех вещей: во-первых, встряхнуть народ и в такой степени сделать его замешанным в дело революции, чтобы отступить он уже не мог и бросился бы к границам, обагренный кровью роялистов, не имея другой надежды, кроме победы или смерти; во-вторых, внести ужас в сердца роялистов, аристократов и духовенства; наконец, запугать жирондистов, начинавших уже роптать на тиранию Коммуны, и показать этим слабым людям, что если они не сделаются орудиями народа, то легко могут сделаться его жертвами.

Дантона побуждала к убийствам и более личная причина: его характер. Он хотел выказать свою энергию в такой степени, чтобы изумить и друзей своих, и врагов. Преступление было в глазах Дантона проявлением гениальности. Дантон восхищался самим собой из-за презрения к упрекам совести. Он думал, что его дело, оправданное хорошими намерениями, утратит впоследствии свой нынешний характер, что имя его вырастет и сам он сделается колоссом революции. Дантон ошибался. Чем больше политические преступления удаляются от страстей, под влиянием которых совершены, тем более они бледнеют в глазах потомства. Говорят, что он спас отечество и революцию этими убийствами. Но, говоря так, обманываются, как обманывался сам Дантон. Народ, которого нужно опьянить кровью, чтобы побудить его защищать отечество, слыл бы народом злодеев, а не героев. Геройство составляет противоположность убийству; что же касается революции, то ее обаяние заключалось в справедливости и нравственности. Резня неизбежно должна была опозорить революцию в глазах Европы. Правда, Европа испустила крик ужаса, но ужас никогда не означал уважения.

XXV

Париж лишен связи с внешним миром — Обыски — Робеспьер предоставляет революции идти своим чередом — Убийства в тюрьмах — Палачи и жертвы — Принцесса Ламбаль

Лишь только Дантон вышел с заседания секретного комитета Коммуны, как город, после предварительного барабанного боя, затих, точно вымерший. Хотя яркое летнее солнце озаряло верхушки деревьев Тюильри, Люксембурга, Елисейских полей, но бульвары, площади, улицы совершенно опустели. Замолк глухой шум экипажей. Слышен был только стук быстро захлопывающихся дверей и окон. Шайки людей, вооруженных пиками, патрули федератов, марсельские и брестские отряды медленными шагами обходили кварталы. Сантерр со своим штабом, состоявшим из сорока восьми адъютантов, посланных секциями, объезжал караулы верхом. Заставы заперли, и марсельцы охраняли их неукоснительно. За заставами, по распоряжению отделов, поставили вторую линию часовых.

Между селениями и Парижем было прервано всякое сообщение; безмолвный город стал похож на пленника, которого крепко держат, а между тем обыскивают и связывают. Речные воды подверглись такому же плену, как и земля. Флотилии из лодок, наполненных вооруженными людьми, беспрерывно сновали по Сене, перехватывая всякое сообщение между двумя берегами. Парапеты набережных, арки мостов, крыши купальных или прачечных заведений на реке были сплошь заполнены караульными. Время от времени ружейный выстрел с этих возвышений настигал беглецов, искавших убежища даже в водосточных трубах.

Пробил час, когда каждый шаг в городе сделался преступлением. Отряды людей с пиками останавливали всех, кто замешкался. После того как улицы опустели, в домах воцарился ужас. Никто не знал, невинным или преступным окажется он в глазах посетителей и не будет ли оторван от своего очага, от жены и детей.

Найденное в домах, но не заявленное оружие становилось поводом к обвинению, заявленное же лишь подкрепляло подозрения. Какой бы ни встретился знак роялизма: мундир, печать, пуговица с королевским гербом, портрет, переписка с другом или родственником-эмигрантом — все это могло оказаться причиной смерти. Донос соперника, соседа, недовольного слуги заставлял бледнеть. Каждый для себя, для своих гостей, даже для предметов, которые хотелось скрыть от обыска, старался подыскать укромные уголки. Люди спускались в погреба, влезали на крыши, заползали в печные трубы, продалбливали стены, устраивая в них ниши, прикрытые шкафами или картинами, раскалывали пол и пробирались туда между брусьями и паркетом, завидуя судьбе пресмыкающихся.

При ударе молотка комиссаров в дверь у обитателей занималось дыхание. Комиссары входили в сопровождении людей с обнаженными саблями в руках. Слесари вскрывали замки, взламывали двери, исследовали полы, обнаруживали все хитрости, какие только мог придумать страх.

Пять тысяч заподозренных были вырваны из своих домов или убежищ в течение короткой ночи. Ускользнули лишь немногие роялисты. Париж очистили от всех, кто не мог убежать из его стен после 10 августа.

Три дня, последовавшие за этой ночью, потратили на принятие решения относительно узников тюрем. Молва об их участи распространялась по всем направлениям. Секция Пуассоньер осудила их всех без исключения на растерзание. Секция Терме требовала, чтобы пленников казнили без всякого особого суда, по причине опасности, какой подвергалось отечество вследствие самого их существования. «Надо очистить тюрьмы, чтобы, отправляясь на границы страны, не оставлять позади себя изменников!» Таков был призыв, пущенный в народ Маратом и Дантоном.

Что касается Робеспьера, то роль его в эти дни оказалась такой же, какую он брал на себя во времена всех кризисов. Он не действовал, а только порицал; он предоставлял событию идти своим чередом и, как только оно совершалось, принимал его как шаг революции вперед, после которого отступать назад уже нельзя; Робеспьер умыл руки пролитой кровью и предоставил ей течь дальше. Но уровень влияния Робеспьера в совете Коммуны, уступавший влиянию Дантона и Марата, не давал еще ему тогда сил препятствовать чему бы то ни было.

В это время Робеспьер и молодой Сен-Жюст — один уже знаменитый, другой еще безвестный — состояли в близких, почти фамильярных отношениях, какие часто соединяют учителя с учеником.