Атомы у нас дома - Лаура Ферми

Дети, вроде моих, в том возрасте, когда они уже кое-что начинают соображать, вдруг как-то неожиданно для себя узнали, что их отцы, которые всегда делали то, что им полагалось делать, то есть те самые люди, которые распекали их, объясняли им, как пользоваться каким-нибудь химическим прибором, как решить задачу по геометрии, которые ужасно долго брились в ванной комнате, носили белые значки на пиджаках, приходили домой только поесть и снова бежали на работу, люди, к которым они до такой степени привыкли, что им и в голову не приходило подумать, какова им цена… оказывается, очень важные люди. Может быть, даже поважней, чем папа такого-то, а он «капитан армии» — в представлении Джулио этот капитан был такой важный человек, что важней и вообразить нельзя. Имена их отцов печатались теперь жирными буквами в газетах. А они, их дети, жили, оказывается, в таком месте, название которого газеты помешают в заголовках. Их школа в Лос-Аламосе всегда казалась им маленькой и тесной, в ней все было куда хуже, чем в их прежних, столичных школах, и Нелла ужасно возмущалась, что у них в старшем отделении два разных класса посадили вместе в одну комнату. Но теперь все это вдруг стало предметом гордости. Ведь в газетах-то писали про лос-аламосскую школу, а не про те, столичные! А учительницы Неллы были жены этих самых великих ученых — миссис Роберт Вильсон и миссис Сирил Смит. Наши дети, и дети Пайерлсов, и другие дети их возраста без конца обсуждали все эти подробности и все больше и больше проникались сознанием собственной важности.

В конце августа Джулио провел неделю на ранчо в лагере для мальчиков близ Лас-Вегаса в Нью-Мексико. Хозяин ранчо прочел в газете статью, где имя Ферми упоминалось рядом с именем Эйнштейна.

— А ты не родственник этому Ферми, знаменитому ученому? — спросил он Джулио.

— Я сын его! — гордо ответил Джулио, но хозяин взглянул на него и не поверил. Джулио был мальчишка как мальчишка, и ничего особенного в нем не было.

И со мной тоже не раз были такие случаи. Однажды, спустя много лет, мы поехали в Италию, и там в альпийской деревушке я отдала сшить костюм какому-то безвестному портному. Это был маленький хроменький человечек с умными живыми глазами.

— А вы не родственница этому Ферми, изобретателю?

— Я его жена.

— Быть не может! — вырвалось у него.

Чтобы жена такого знаменитого человека пришла к нему шить костюм — этого он не мог себе представить.

Я никак не ожидала, что взрыв в Хиросиме повлечет за собой такую перемену в наших мужьях. Раньше они ни словом не упоминали об атомной бомбе, а теперь только об этом и говорили; раньше все их внимание было поглощено работой, теперь они беспокоились обо всем земном шаре. Мне казалось, что они работают все с той же горячностью и преданностью своему делу, а они, оказывается, мучились угрызениями совести, считая себя ответственными за Хиросиму и Нагасаки и за все то зло, которое атомная энергия может причинить в любой заданный момент, в любом месте. С самого начала военных действий в Европе и на протяжении многих лет ученые в Соединенных Штатах с неослабевающим рвением участвовали в военной работе. Некоторым из них, как, например, Энрико, не пришлось даже и переключаться — научно-исследовательская работа, которой они занимались в мирное время, внезапно оказалась нужной для войны, она и стала военной работой. Иные включились не сразу: так было с Эдвардом Теллером, который некоторое время колебался. Но раз уж решение было принято, они целиком отдавались своему делу. Военная работа становилась их обычным делом, и они вносили в него свои прежние рабочие навыки. Ученые всегда жили уединенно, отгородившись от всего остального мира, спрятавшись за стенами своей пресловутой «башни из слоновой кости». Они не интересовались, каким практическим целям заставляют люди служить их открытия. В этой «башне из слоновой кости» служение науке само по себе было целью.

Энрико любил подчеркивать это и никогда не упускал случая поговорить на эту тему в своих популярных лекциях. Когда он был совсем молодой и не умел еще выступать, не подготовившись, и импровизировать на ходу, как он это делает сейчас, он обычно диктовал мое свои лекции. Многие из них начинались примерно так: «Когда Вольта в тишине своей маленькой лаборатории…» Словом, вся суть была в том, что великий итальянский физик пришел к открытию первого гальванического элемента («вольтов столб»), живя в «башне из слоновой кости». Ни он сам, ни кто-нибудь из его современников не могли предвидеть, к каким последствиям приведет его открытие. Электрические явления изучались крохотной горсткой исследователей, и все это было ограничено одними лабораторными опытами. Должно было пройти полвека, прежде чем это открытие легло в основу тех замечательных изобретений, которые коренным образом изменили весь наш жизненный уклад.

Наши мужья ничем не отличались от ученых прошлых поколений. В силу того что Лос-Аламос был отрезан от всего остального мира, они работали здесь в относительном уединении. Они знали, что они трудятся над чем-то, что должно помочь скорее прекратить войну. Это была их единственная цель, и они считали своим долгом приложить все усилия, чтобы добиться этого.

Вероятно, для них было неожиданностью, что, как только они завершат свои научные опыты, их открытие используется немедленно и его тотчас же пустят в ход. Я не думаю, чтобы кто-нибудь из них ясно представлял себе размеры того разрушения, эквивалент которого в тоннах тринитротолуола они вычислили с удивительной точностью.

Ученые, работавшие в других местах, имели больше возможностей поразмыслить над разными сложными проблемами, которые неминуемо должны были возникнуть в связи с применением атомной бомбы.

Напряженная гонка работы в чикагской Металлургической лаборатории несколько сократилась после того, как была достигнута возможность организовать производство. Новые Проекты — Хэнфорд, Ок-Ридж и Лос-Аламос — приняли на себя различные функции по дальнейшей разработке, и форсировать темпы теперь приходилось здесь. Ученые «Метлаба» могли на досуге подумать о возможных последствиях применения атомной бомбы.

Человек с таким богатым воображением, как Лео Сцилард, конечно, не мог не предвидеть, что атомная энергия неминуемо приведет к осложнению международных отношений. В марте 1945 года он составил обширный меморандум, в котором он настаивал на необходимости установления международного контроля над атомной энергией и выдвигал ряд предложений, какими средствами следовало бы это осуществить. Но президент Рузвельт, которому был адресован этот меморандум, не успел прочесть его, он скончался. 28 мая Сцилард передал свой меморандум Джэймсу Ф. Бирнсу.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});