Атомы у нас дома - Лаура Ферми

Мы с Джинией включили радио и стали слушать. Тайна бомбы кончилась, тайны больше не существовало — и теперь обо всякой секретности можно было позабыть.

— Повторяем слова президента Трумэна. — говорил диктор. — Первая атомная бомба… по силе взрыва равна двадцати тысячам тонн тринитротолуола…

Как глупо, что я до сих пор не могла догадаться! Ведь столько раз слышала довольно прозрачные намеки. В 1939 году при мне говорили, что цепная реакция теоретически возможна. В 1941 году жена одного физика дала мне роман Никольсона про какой-то дипломатический инцидент, связанный со взрывом атомной бомбы. В 1943 году Эмилио Сегре, как-то приехав к нам в Чикаго, приветствовал меня загадочной фразой:

— Вам теперь нечего бояться! Вы вдовой не останетесь… Если Энрико взлетит, то и вы следом за ним!

А мне и в голову не пришло подумать, что значат эти слова Эмилио. На какую же опасную работу они могли намекать, как не на ту, что была связана с атомными взрывами! Энрико тогда работал под западными трибунами университетского стадиона — всего за каких-нибудь три квартала от нашего дома… Может быть, я умышленно не обращала внимания на эти намеки, ведь я знала, что спросить ни о чем не могу, и мне казалось бессмысленным интересоваться работой Энрико.

Все-таки я могла бы догадаться, во всяком случае после «Тринити», продолжала я упрекать самое себя… Но сказать по правде, я так мало слышала! В начале июля наши мужчины начали куда-то исчезать с участка и в воздухе упорно носилось слово «Тринити». Мой начальник, доктор Хемпельман, тоже укатил на «Тринити». К 15 июля в Лос-Аламосе совсем никого не осталось — из тех, конечно, кто имел хоть какое-нибудь значение (не считая жен, разумеется). Пятнадцатого числа после обеда одна работавшая у нас женщина-физик сказала мне, что они с мужем и еще несколько молодых людей едут на юг, к горам Сандиа, под Альбукерком. Они поднимутся на вершину, на ночь раскинут палатку. Если они не проспят, может быть им и удастся кое-что увидеть… в нескольких сотнях миль оттуда будут производить опыт.

На другое, утро, как всегда, от одного к другому распространился слух, что в лос-аламосской больнице один из больных, у которого была бессонница, видел под утро какой-то странный свет. И все начали поговаривать, что испытание, наверно, прошло успешно. Поздно вечером кое-кто из наших мужчин вернулся. Все они были какие-то осунувшиеся, поникшие. Они пережарились в этой «огненной печи» южной пустыни и смертельно устали.

Энрико до того хотел спать, что повалился на постель, не сказав ни слова. А наутро он успел поговорить со своими домашними только о том, что он первый раз в жизни, когда ехал из «Тринити», почувствовал, что не способен вести машину. Ему казалось, что машина не идет прямо по дороге, а бросается из стороны в сторону, с одной кривой на другую. Ему пришлось попросить товарища сесть за руль, хотя он терпеть не может, чтобы его везли другие.

В одной газете, выходящей а Нью-Мексико, появилась заметка о какой-то необычайно яркой вспышке света — возможно, где-то взорвался полевой склад боеприпасов. Эту вспышку заметила даже слепая девушка.

Больше я ничего не слыхала о «Тринити». Мужчины снова впряглись в работу, и все снова завертелось в том же напряженном темпе.

— Лаура, они тогда в «Тринити» взрывали атомную бомбу, — сказала мне Джиния после того, как мы выслушали сообщение по радио. Она была права.

16 июля в южной части Нью-Мексико, в Аламогордо (именовавшемся из соображений секретности «Тринити» — Троица), была взорвана первая атомная бомба.

В отчете генерала Фаррелла, появившемся в печати на другой день после Хиросимы, этот взрыв описывался так:

«Вся окрестность озарилась ослепительным светом, сила которого во много раз превосходила силу полуденного солнца. Свет был золотой, пурпурный, лиловый, серый и синий. Он осветил каждую вершину, ущелье и гребень близлежащего горного хребта с такой ясностью и красотой, которых нельзя описать, а надо видеть, чтобы их себе представить… Спустя тридцать секунд после взрыва воздушная волна с силой ударила по людям и предметам: почти непосредственно за этим последовал сильный, раскатистый, чудовищный рев, словно трубный глас Судного дня…»

Теперь уже можно было задавать вопросы и Энрико. Ну а как он мог бы описать этот взрыв? Энрико сказал, что он не может описать его объективно. Свет он видел, но никакого звука не слыхал.

— Не слыхал? — переспросила я. — Да как же это могло быть?

Энрико ответил, что все его внимание было поглощено тем, что он бросал маленькие клочки бумаги и наблюдал, как они падают. Как он и ожидал, воздушная волна, последовавшая за взрывом, подхватила их и понесла за собой. Они упали на землю на некотором расстоянии от Энрико. Он смерил шагами это расстояние и таким образом определил длину их пути. А отсюда он уже мог вычислить силу взрыва. Его цифры совпали с показаниями точных приборов и счетчиков. Энрико всегда предпочитал самые простые опыты. Он был так поглощен наблюдением над своими бумажками, что даже не заметил ужасного грохота, который одни сравнивали со «страшными раскатами грома», а другие с «взрывом нескольких тысяч тяжелых фугасных бомб».

Покончив с вычислениями, Энрико сел в танк Шермана, специально оборудованный изнутри свинцовой защитой от излучения, и покатил осматривать воронку, вырытую бомбой в пустыне. Все пораженное взрывом пространство в радиусе около 400 ярдов[32] покрылось, словно глазурью, каким-то зеленым стеклообразным веществом. Возможно, что это был песок, который расплавился и затем снова затвердел. Воронка эта нисколько не была похожа на Метеорный кратер.

После Хиросимы события быстро следовали одно за другим. Вторую бомбу бросили на Нагасаки. Россия стремительно закончила свою войну с Японией. Япония сложила оружие. И словно эхо, разбуженное взрывом атомной бомбы, прокатилось по Лос-Аламосу и вызвало ответный взрыв давно сдерживаемых чувств и вопросов.

Женщины желали знать все! И сейчас же! Но обо многом тогда еще нельзя было говорить, нельзя и теперь. Дети праздновали окончание войны шумными парадами: торжественным маршем во главе с оркестром, барабанившим крышками и ложками по кастрюлям и сковородкам, они прошли по всему городку, останавливаясь перед каждым домом. Мужчины смотрели на плоды дел своих, и внезапно у них появилось желание высказаться.

Так по-разному откликнулись у нас на эти события мужчины, женщины и дети, и, пожалуй, меньше всего можно удивляться тому, как реагировали женщины. Они вели себя так, как вела бы себя любая женщина при подобных обстоятельствах. В первую минуту они были совершенно ошеломлены, а потом прониклись чувством необыкновенной гордости. Прежде всего они гордились делами своих мужей, но в какой-то мере и своим участием в общем деле. Весь мир славил великое открытие, которое их мужья поднесли в дар Америке. Не удивительно, что они восхищались своими мужьями. Но когда в хор громких славословий ворвались голоса, осуждавшие атомную бомбу, и со всех сторон послышались возгласы: «варварство», «ужас», «преступление в Хиросиме», «массовое убийство» — тогда жены начали понемногу трезветь. У них стали появляться сомнения, они недоумевали, пробовали разобраться в своих чувствах, но разрешить это противоречие было не так-то легко.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});