Тайны войны - Юрий Корольков

Они все бродили, снова потеряв представление, где находятся. Вспомнили о Виндзоре.

– Помнишь, как мы обедали? Я была ужасно голодна…

– А как ты хотела лезть в воду… Скажи, а где теперь Стейнбок? Ведь мы из-за него познакомились.

– Все там же. По-прежнему всем обещает помочь… Но мне он все же помог. Я буду работать стенографисткой в каком-то военном отделе.

Кэт уже писала Бобу об этом. Зимой она посещала курсы, скоро должна окончить.

– Говорят, нам выдадут военную форму. Как ты думаешь, она пойдет мне?

– Еще бы, конечно!.. Скажи, а сколько ты получила писем?

– Тридцать два.

– Не может быть! Я послал тридцать четыре. А ты?

– Тридцать три.

– Значит, я люблю тебя больше.

– Неправда! – запротестовала Кэт. – Я отвечала на все письма.

Перед отъездом они условились писать два раза в неделю. Обязательно и не реже. Так до конца войны.

– Знаешь, я загадал, – сказал Боб, – когда я получу от тебя сто четырнадцать писем, кончится война – и мы поженимся.

– Почему сто четырнадцать?

– Я сосчитал – прошло сто четырнадцать дней с того времени, как мы познакомились, до моего отъезда. Поняла?

– Тогда я буду писать каждый день.

– Можно и чаще.

Никто бы не мог сказать, тем более они сами, где, по каким улицам той ночью бродили влюбленные – высокий моряк и девушка в меховой шубке. Они снова очутились в районе доков. Перешли площадь. Здесь горели синие фонари. Кажется, на том углу их подкараулил шофер такси. Боб усмехнулся. Сказать или нет? Вспомнил другое. Полез в карман.

– Кэт, а ты узнаешь эту монету? – Он показал серебряный шиллинг.

Девушка зубами стянула перчатку. Другую руку держал Боб. Взяла монету, теплую и блестящую синевой.

– Что это?

– Ага, не знаешь! Это шиллинг, который ты дала мне на дорогу. Помнишь, когда мы прощались…

– Значит…

– Ну да, я шел пешком, мне не хотелось тратить твой шиллинг. Это мой талисман, я берегу его.

– Но это так далеко! Какой же ты глупый!..

– У каждого в жизни должна быть своя монета.

– Не философствуй…

Оба вспомнили грустное расставание в начале войны. Как ни старались они забыть о том, что есть война, она неизменно вплеталась в воспоминания.

В тот последний вечер Роберт проводил ее до дома, и они долго еще стояли в подъезде. Кэт догадалась спросить: «Боб, а как ты вернешься домой? У тебя есть деньги?» – «Сказать по совести – нет. Но я доберусь». – «Нет, нет, возьми! Тебе на автобус хватит». Боб заупрямился, но вынужден был взять деньги. А теперь оказывается – он шел среди ночи пешком.

– Это не совсем так – с полдороги я остановил какую-то машину.

– Все равно далеко.

– Зато у меня сувенир.

– Хорошо, пусть он будет наш, общий… Но теперь-то у тебя есть деньги?

– Есть, есть!

– Послушай, а сколько сейчас времени? – Кэт всполошилась: прошел час, еще и еще час с тех пор, как они вышли из дома. – Ну, теперь мне достанется!..

Стали прощаться. Кэт торопилась, но они еще долго стояли на улице, прислонившись к стене, стояли грустные и счастливые. Мягкие хлопья снега медленно падали на меховую шапочку Кэт, на плечи моряка. Со стороны могло показаться, будто они боялись шелохнуться, чтобы не осыпался падавший на них снег. Но улица в этот час ночи была пустынна, и никто не видел их трогательного прощания…

Рождественский отпуск промелькнул быстро. На третий день рождества Боб уже возвращался в Дувр. Ехал он с тоскливым чувством и еще больше влюбленный. «Черт побери, – думал он в поезде, – скорей бы кончалась война! Хорошо говорить дядюшке Вильяму – сидит себе дома и спорит с отцом. Испытывал ли он когда-нибудь такое чувство?» Роберт уныло глядел в окно.

Да, война продолжалась, и она мешала ему, его счастью. Так мешала! Хотя Роберт не смел жаловаться на свою судьбу, ему удалось неплохо устроиться – он служил шофером у командира бригады в морской пехоте. Моряки жили в казармах на берегу, но все время ждали, что их вот-вот отправят куда-то в Нарвик.

В феврале разговоры об этом прекратились – финны заключили мир с русскими. Ну и хорошо! Роберт разделял мнение отца: нечего встревать в чужие дела, русские с финнами разберутся сами.

Вскоре поползли слухи, что их бригаду отправят во Францию. Но слухи так и остались слухами. Действительно, с какой стати морскую пехоту станут загонять в окопы! Бригада предназначена для десантных операций.

Глава шестая

I

В Копенгаген самоходная баржа пришла из Штральзунда порожняком. Она стояла вторые сутки у товарных причалов, ожидая погрузки, но оптовая фирма, обычно такая четкая в деловых отношениях с датскими экспортерами, на этот раз своевременно не оформила документы, и капитан терпеливо ждал дальнейших распоряжений. Казалось бы, капитану следовало воспользоваться вынужденной стоянкой, чтобы проветрить трюмы, просушить их, подготовить баржу к погрузке, но трюмные люки все это время были плотно закрыты и сверху еще задраены плотным брезентом. А в остальном все выглядело буднично и обычно.

Матросы на палубе слонялись без дела, разглядывая близкий город. Он раскинулся по обе стороны пролива, с высокими шпилями, готикой старинных зданий. На порожке каюты сидела пожилая женщина, видимо жена капитана, и неторопливо что-то вязала, не обращая внимания на порт, привычная к новым местам. На корме сушилось белье, стояли глиняные горшки с цветами, выставленные из каюты на весеннее солнце. Рядом, тоже у самого берега, покачивались такие же немецкие баржи. Они пришли в Копенгаген почти одновременно. Тоже ждали, когда дадут команду начинать погрузку.

Но в грузовых трюмах, рядом с этой мирной, идиллической картиной кипела другая, непохожая жизнь. Внизу, в полутемном трюме, забитом десятками вооруженных людей, стояла тошнотворная духота. Солдаты отдельного батальона «Бранденбург-800» заполнили все уголки внутри баржи и с молчаливым терпением ждали своего часа. Воздух, наполненный испарениями человеческих тел, был тяжелый, спертый. Штурмфюрер Вилли Гнивке чертыхался в душе, завидуя тем, кто под видом палубных матросов расхаживал наверху.

Обхватив руками колени, Вилли сидел на волосяном матраце. Такие матрацы лежали плотно один к другому вдоль всего трюма, только в середине оставался проход, но и он был занят оружием. Хотелось курить, перекинуться словом с соседом, но курить, разговаривать, даже ходить строжайше запрещено. Вилли не знал, куда деться от духоты и скуки. Вчера под вечер он выходил на берег, переодетый в штатское. Осматривал район предстоящих действий, но через час снова вернулся в несносную духоту трюма.

Всей операцией по захвату Дании и Норвегии руководил заместитель Вальтера фон Шеленберга, тот, с которым встречался он перед поездкой в Мюнхен. У каждого человека свои масштабы. В этой операции Гнивке поручили частную задачу – занять один из портовых кварталов. Скорей бы только все начиналось! Все-таки его оценили, поручив такое дело, думал Вилли. Это ведь не кролики. Давно ли он сам был мальчишкой, ходил в коротеньких штанишках в школу! Давно ли! А теперь он штурмфюрер, может быть, отец семейства. Жаль, конечно, что в Штральзунд пришлось уехать в тот самый день, когда Эмми отправилась в больницу. Теперь, наверно, родила. Если бы сын! Он его воспитает похожим на себя – юберменшем, человеком высшей расы. В нем течет арийская кровь, без всяких расслабляющих примесей.

Вилли доволен своим воспитанием. Его воспитывали в истинно нацистском духе. Вспомнил, как жаль ему было первый раз убивать кролика. Теперь-то он понимает – так воспитывается твердый характер.

Вилли был тогда в гитлерюгенде. Летом они жили на взморье, ходили строем, маршировали, учились хором кричать: «Хайль Гитлер!» Потом каждому из ребят дали кролика, маленького, теплого, с шелковистой шерсткой. Дети кормили крольчат, ухаживали за ними, гладили, привязались к животным. К концу лета кролики подросли, стали совсем ручными.

Перед возвращением в Берлин югендлейтер – воспитатель – собрал ребят и спросил, готовы ли они выполнить любой приказ фюрера. Да, конечно, каждый готов отдать жизнь за Великогерманию! Югендлейтер отдал приказ – каждому убить своего кролика. Он сказал им: «Умейте подавлять в себе жалость». Вилли первым отрапортовал югендлейтеру.

В школе маленький Гнивке не отличался способностями, брал прилежанием. Ему постоянно вдалбливали в голову: «Будь послушен, не думай лишнего, за тебя думают учитель, наставники». Вилли стал продуктом того воспитания, о котором говорил Роберт Лей, старый нацист и руководитель «Трудового фронта»:

«Мы начинаем с трехлетнего возраста. Как только ребенок начинает сознавать, мы всовываем ему в руки флажок. Дальше – школа. „Союз гитлеровской молодежи“, штурмовые отряды, военная служба. А когда он пройдет через все это, им завладевает „Трудовой фронт“ и не выпускает его до самой смерти, независимо от того, нравится ему это или нет».