Песенный мастер - Орсон Кард

По согласию мажордома она отослала сообщение на Тью с просьбой к Эссте, чтобы та покинула Высокий Зал и прибыла оздоровить больную империю.

2

Тихо, тишина настолько черная, словно темнота за самой дальней звездой. Но в этой тишине Анссет слышит песню и просыпается. На сей раз, проснувшись, он не плачет; он не видит перед собой скромно и робко улыбающегося, словно не чувствующего собственного увечья Йосифа; не видит он Майкела, рассыпающегося в прах; не видит никаких болезненных картин из прошлого. На сей раз песня контролирует его пробуждение; ласковая песня в комнате на вершине высокой каменной башни, где туман просачивается сквозь ставни. Эта песня — словно ласка материнской руки на головке ребенка; эта песня окутывает его и утешает, поэтому Анссет протягивает руку и наощупь ищет лицо в темноте. Он находит это лицо и проводит пальцами по лбу.

— Мама, — говорит он.

А она отвечает:

— Ох, дитя мое.

А потом она говорит уже песней, а он понимает каждое слово, хотя у мелодии нет слов.

Она рассказывает ему о своем одиночестве без него, тихонько поет о своей радости встречи. Говорит ему, что жизнь его все еще богато возможностями, он же никак не может сомневаться.

Он пытается ответить ей песней, ведь раньше и сам знал этот язык. Только его подвергнутый пыткам голос не звучит так, как должен. Он запинается, звучит слабо и жалко, и Анссет плачет над собственным поражением.

Но она вновь прижимает его к себе и утешает, и плачет вместе с ним, пряча лицо в его волосах, и говорит:

— Все хорошо, Анссет, сын мой, мой сынок.

И к его изумлению, она права. Анссет опять засыпает, убаюканный в ее объятиях, и темнота уходит, мрак света и мрак звука. Он нашел ее снова, и она все так же любит его.

3

Эссте осталась на целый год и творила в это время тихие чудеса.

— Никогда мне не хотелось лично вмешиваться во все эти дела, — сказала она Киарен, когда пришло время отъезда.

— Жаль, что ты уезжаешь.

— Это не моя настоящая работа, Киа-Киа. Моя истинная работа ждет меня в Певческом Доме. А это — твоя работа. И ты замечательно справляешься.

За год своего пребывания Эссте оздоровила дворец, одновременно удерживая империю в целостности. Человечество находилось в состоянии хаоса более двадцати тысяч лет; империя объединяла его неполные сто лет. Так что оно снова могло легко распасться. Но сильный голос Эссте действовал искусно и продуманно; когда пришло время объявить о болезни Рикторса, Эссте уже успела обрести доверие, возбудить страх или уважение людей, на которых должна была полагаться. Она не принимала решений — это было дело мажордома и Киарен, которые намного лучше ориентировались в ситуации. Эссте только говорила и пела, и приносила успокоение миллионам голосов, которые требовали помощи и указаний от столицы; которые искали в той же столице слабости и порчи. Ножи не обнаружили каких-либо отверстий в доспехах. Под конец этого года было учреждено и закреплено регентство.

Но гораздо большее значение для Эссте имела работа с Анссетом и Рикторсом. Это ее песни, в конце концов, вырвали Рикторса из каталепсии. Это она нашла противоядие для бешенства Анссета. Хотя Рикторс не отзывался целых семь месяцев, теперь он уже глядел более сознательно, наблюдал за людьми в его комнате, вежливо съедал подаваемые ему блюда и сам занимался собственным туалетом, к громадному облегчению следящих за ним врачей. А через семь месяцев наконец-то ответил на вопрос.

Ответ был крайне вульгарным, и он шокировал слугу, который его услышал, но Эссте только рассмеялась, подошла к Рикторсу и обняла его.

— Ах ты сука старая, — сказал император, и глаза его сузились. — Заняла мое место.

— Всего лишь сохраняла его для тебя, Рикторс. Пока ты не будешь готов вернуться.

Правда, вскоре оказалось, что Рикторс никогда уже не будет готов вернуться на свое место. Через какое-то время он даже повеселел, но частенько у него случались приступы тяжелой меланхолии. Он поддавался собственным капризам, после чего резко менял мнение — как-то раз он бросил три десятка охотников в лесу и пешком возвратился во дворец, вызывая всеобщую панику, пока его не нашли, когда он, голышом, переплывал реку, чтобы покрасться к плавающим у берега гусям. Он не мог сконцентрироваться на делах государства. Когда его просили принять какое-то решение, он действовал поспешно и необдуманно, лишь бы побыстрее избавиться от проблемы; и ему было совершенно безразлично, были ли эти проблемы решены как следует. Амнезией он не страдал и прекрасно помнил о том, что раньше эти вопросы его очень даже занимали.

— Но сейчас они меня подавляют. Они стесняют меня, словно неудобный мундир. Я ужасный император, правда?

— Вовсе нет, — возражала ему Эссте, — пока не вмешиваешься в дела тех, кто по собственной воле желают взвалить на себя это бремя.

Рикторс выглянул в окно на собирающиеся над лесом тучи.

— Так мой трон уже занят?

— Это не твой трон, Рикторс, — ответила ему Эссте. — Это трон Майкела. Ты уселся на нем и какое-то время занимал его. Но теперь он сделался неудобным… как ты только что сам жаловался. Но служить ты еще можешь. Если останешься жить и будешь время от времени показываться публично, то удержишь объединенную империю. Другие же станут решать те проблемы, которые тебя уже не касаются. Наверное, это справедливо.

— Неужто?

— А на что теперь тебе власть? Ты уже пользовался властью и чуть ли не убил все, что любил.

Рикторс с ужасом поглядел на Эссте.

— Мне казалось, что об этом мы не говорим.

— Не говорим. Разве что когда тебе нужно напомнить.

Так вот Рикторс жил в своих дворцовых апартаментах, сколько хотел развлекался, и публично показывался, чтобы граждане знали, что император жив. Но всеми серьезными делами занимались его подчиненные. По мере того, как заканчивался год, Эссте отступала от участия, покидала собрания, а мажордом вместе с Киарен управляли вместе, оба еще недостаточно сильные, чтобы управлять самостоятельно, но оба довольные тем, что и не должны этого пробовать.

Излечение Рикторса, во всяком случае, частичное, не было единственным заданием Эссте.

Имелся еще и случай Эфраима, в каком-то смысле, наиболее легкий, и, в каком-то смысле, наиболее сложный.

Эфраиму было всего лишь год, когда у него отобрали и убили отца, но он крайне болезненно воспринимал потерю. Плакал по отцу, по отцовской ласке и веселью, и Киарен не могла его утешить. Потому мальчика забрала Эссте, и она пела ему, пока не нашла песни, соответствующей желаниям ребенка.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});