Случайные обстоятельства - Леонид Борич

Понятливо улыбнувшись ему, она в ответ чуть кивнула, ушла к ректору, тут же вернулась и с мягким упреком, словно от имени ректора выговаривая за опоздание, сказала:

— Андрей Михайлович, вас давно ждут!..

Как все-таки от секретарш много зависит, с усмешкой подумал Каретников, переступая порог кабинета. В чем-то, может быть, даже судьбы самой науки.

Худой, белесый и тонкогубый, как будто почти безвозрастный — ему и лет тридцать пять можно было дать, и все пятьдесят, — ректор поднялся навстречу. Казалось, что он, здороваясь, всегда поначалу цепко и испытующе вглядывается в собеседника — а не затеял ли тот что-нибудь такое в медицине или, по крайней мере, у себя на кафедре, за что отвечать потом ему, ректору, придется? — и поэтому Андрей Михайлович улыбнулся еще с порога добродушно и успокаивающе. Мол, сам посуди: это я-то — сибарит, гурман ленивый — крамолу затею?! Да и какая может быть крамола в челюстно-лицевой хирургии, какое вольномыслие? Мы только режем помаленьку, и все. И с обязательствами у нас в порядке, и с планами — комиссия останется довольна, не подведем.

Что-то всегда подкупало ректора в Андрее Михайловиче. Конечно, и открытая улыбка, и то спокойствие, с каким он держался... Но, может быть, прежде всего — надежность? Уверенность, что он никогда не выкинет никакого коленца, не то что его покойный шеф? Приятно все же работать с таким человеком, потому что, если оба вы логичны в своих поступках и трезво смотрите на жизнь, насколько тогда легко все предусмотреть в таком же, как ты.

Они поздоровались, ректор за письменный стол не вернулся, сел напротив Каретникова — жест явного благорасположения, — и, как подобает воспитанному человеку, не забыл поинтересоваться, как Андрей Михайлович подлечился, как чувствует себя после санатория.

Каретников воспринял этот вопрос не менее интеллигентно: не только поблагодарил, показывая ректору, что ценит его внимание, но и ограничился коротким «нормально», то есть по существу отвечать не стал, ибо подобного рода вопросы не следовало, упаси бог, принимать слишком буквально, чтобы ответить на них хоть как-то поподробнее.

Иногда, замечая вдруг, как вообще многие вопросы, которые мы задаем или которые от кого-то выслушиваем, вовсе не нуждаются в каком-либо ответе и заведомо не предполагают его, Каретников с усмешкой думал, что — черт его знает! — в том и своеобразная, видимо, интеллигентность нашего века, чтобы не обижаться на чужое к тебе невнимание, а понимать, что иному уже и не быть, наверно, и не из-за какой-то особенной нашей черствости, а просто потому, что нет времени. Не только на других его нет, но и на самого себя не хватает.

Правда, теперь вот, еще неделю назад, была Вера — с ее искренним интересом, с постоянным «расскажи о себе», с удивительной памятью на других людей, на чужую жизнь, — но что ж Вера? Такое никогда ничего не доказывает, потому что оно, к сожалению, вне общего — незначимая, как говорится, статистика...

Когда все внешние знаки взаимного интереса были соблюдены, они, довольные друг другом, перешли к тому, что каждого из них уже на самом деле интересовало: Андрея Михайловича — как бы так сделать, чтоб выпросить чужой линолеум и рабочую силу, а ректора — готова ли кафедра к проверке высокопоставленной комиссией. Тут, однако, счастливо для Каретникова переплелись оба эти вопроса, так как нельзя же было водить гостей по истершемуся линолеуму с задранными краями, и Андрей Михайлович надеялся «под комиссию» не только получить все, что требовалось, но сразу и рабочих взять с ожогового центра.

— Да вы что?! — воскликнул на это ректор и показал телеграмму, в которой требовали максимально ускорить строительство. — Как раз сегодня пришла. А я после этого — рабочих снимать оттуда?!

— А вы пока просто не получили ее, — подсказал Каретников. — Не получили телеграммы.

Ректор, обдумывая это предложение и возможность последствий, вдруг рассмеялся и поведал, к случаю, свежий, по его мнению, анекдот насчет телеграммы.

Анекдот-то, положим, был с бородой, Каретникову захотелось на эту же тему другой рассказать, уж действительно, как он полагал, самый свежий, но он мудро поостерегся: а что, если его анекдот посмешнее окажется ? зачем человеку настроение портить?

В интересах дела лучше было не выказывать своего остроумия, и, памятуя о том, что людей в гораздо большей степени удовлетворяет и радует не чужой, а их собственный юмор, Андрей Михайлович охотно рассмеялся анекдоту ректора, и смеялся он чуть дольше и чуть заразительнее, чем хотелось.

В конце концов они решили все вопросы, и, торопясь на хирургическое общество, Андрей Михайлович обдумывал по дороге свое выступление. В отличие от обычных лекций перед студентами, здесь неуместны были какие-нибудь завлекательные приемы. Только строгая убедительность фактов, сдержанность в их оценке, даже некоторая сухость изложения. Однако при всем этом следовало и как-то так изловчиться, чтобы сразу увлечь: лишь заинтересовав, можно было потом убедить.

В аудитории, где проводило свои заседания научное общество хирургов города, скамьи шли кругом, все возвышаясь и возвышаясь по мере удаления от стола президиума. По ритуалу, нигде как будто не оговоренному, но испокон веков — или веку? — строго соблюдаемому, профессора располагались в первом ряду. За ними места занимали доценты, кандидаты наук, чуть повыше рассаживались хотя и не остепененные, но тоже достаточно опытные специалисты, заведующие отделениями больниц и поликлиник, а уж в последних рядах, почти под потолком, теснились совсем юные их коллеги, пока безвестные. Когда-то, постепенно спускаясь к первым рядом — так шла жизнь, — Андрей Михайлович с усмешкой думал о том, что, соблюдая этот ритуал, люди, вполне возможно, стихийно руководствуются даже и определенными воспитательными соображениями: сверху, из последних рядов, лучше видна цель, к которой нужно стремиться, — самый первый ряд. И пусть нередко шутят с присущей медикам легкостью в разговорах по поводу смерти — правда, лишь чужой смерти, — что после первого ряда продвигаться уже некуда, разве только ногами вперед, все же стремление занять этот ряд прослеживается с убедительной достоверностью, как, впрочем, и то, что ближе к первым рядам шутят по этому поводу все реже. Да и предмет ли это, чтоб вообще замечать?

То, о чем сейчас беспокоился Андрей Михайлович, когда он вышел к трибуне, было скорее не заботой о существе его доклада — тут он знал, что справится, — а заботой о том, чтобы с самого начала расположить к себе аудиторию.

— Глубокоуважаемым коллегам давно известна та истина, что обладание рентгеновским аппаратом еще не обязывает лечить все болезни рентгеновскими лучами, — начал Каретников. — В этом смысле и предлагаемый вашему вниманию метод — мы это вполне осознаем — тоже не является...

Он коротко взглянул на ближайший к нему ряд. Пока все хорошо было: и интерес к первым же его словам, и уже некоторая благожелательность к тому, что он признал за ними давнее знание истины и заранее оговорил, что предлагаемый метод отнюдь не панацея, и он, автор, вполне отдает себе отчет в скромности достигнутого. Впрочем, Каретников не расхолаживал себя первоначальной удачей и не особенно обольщался. Предупредительная вежливость друг к другу и даже умение по достоинству оценить конкретную работу вовсе не исключали ревнивого приглядывания к чужому успеху, постоянного, пусть и невольного, соотнесения его со своим собственным, чуткого улавливания малейшей неточности, натяжки или слабого места в твоем докладе.

Умышленно подробно остановился Андрей Михайлович и на неудачах, которые были невыгодны ему, ибо заметно ухудшали статистику благоприятных исходов. Но говорил он об этом так откровенно, не пытаясь хоть сколько-нибудь смягчить, что, как он и предполагал, это настроило его оппонентов даже сочувственно, потому что частные неудачи, о которых он рассказал сейчас, лишь тонко подчеркнули достоинства главного его вывода и главных цифр.

После доклада вопросов было сравнительно немного. Кто-то из задних рядов, что под самым потолком, сказал:

— Новое направление ваших исследований потребует в скором времени отказать в стационарном лечении десяткам больных, которые будут уже «не вашего» профиля. Вы подумали об их судьбе?

Видимо, поликлинический врач, понял Каретников. Оттого и беспокоится, куда же ему потом направлять таких больных. Но мог бы, пожалуй, и покорректнее сформулировать свой вопрос, да и сам тон слишком задиристый, «не по чину», словно в чем-то обличает...

— Да, мы подумали об этом, — чуть улыбнулся ему Каретников, показывая молодому коллеге, что понимает причину его беспокойства. — Таких больных вы сможете направлять в любые общехирургические учреждения. Договоренность с горздравом уже есть... Но зато мы возьмем к себе тех, для кого в городе вообще не налажена пока никакая специализированная помощь.