Весна сменяет зиму - Дмитрий Шелест

к десяти вечера стадион так и оставался под контролем Пфлюка.

В этот вечер состоялась встреча Мурзана Маута с руководством северного фронта, Тарма желал одержать хоть какую-то победу перед приездом командующего всей гетерской операцией, к тому же их личная неприязнь друг к другу диктовала условия для «хмурого Окера», но условия были провалены. Тучный, пятидесятилетний генерал стоял пред Маундом словно ребёнок, что не успел прибраться к приезду родителей в своей комнате и мысленно получал ремня. А генерал Маут тем временем был, как всегда, суров и не сдержан к некомпетентному по его мнению командиру. Он ругал его не жалея сил и выражений, обещал отправить на передовую, чтобы тот пузом давил врага раз солдат не жалеет. Тарма терпел и слушал, зная, что Маунд успокоиться и по совету отца не разжалует его в полковники, хотя терпение диктатора было уже на пределе. Всё кончилось спокойным обсуждением плана нового наступления. А вскоре, медленно перетекло в банкет с командующим фронтом, на которой генералы пили крепкую муринскую настойку из коры низинного дуба, ели мясо и говорили, говорили и говорили. После Манд велел всей своей свите остаться до утра в Брелиме, а сам немедленно улетел на самолёте на север, где набирала обороты сражение за Пестрор, последний оплот медивской коалиции на Ветреном море.

А Чак тем временем брёл по тёмным улицам Брелима в нагорную его часть, он не страдал в эту ночь бессонницей, напротив, он очень хотел спать. Но более всего ему хотелось увидеться с Китти. Выпив несколько кружек, мерзкого, но бодрящего солдатского кофе он закусил таблеткой «рикетола», что перебарывала любые посылы ко сну на срок до пяти часов (эти таблетки регулярно выдавали муринским солдатам, что воевали на передовой). В последнее время Чак чувствовал себя скверно, только недуг завёлся не в его организме, а в душе. ШРОН и настоящая война поколебали его прежние идеалы и в голове образовался вакуум, не занятый ничем, кроме простых и незамысловатых желаний: поесть, поспать, покурить. Ему не хотелось идти в бой, дома его так же никто не ждал, смерти он уже не страшился, но и помирать ему также пока не хотелось. Всё окружающее его стало каким-то грязно серым, без смысла, без идеала, не хотелось больше верить в светлую миссию котивской нации и в учения партии, но и какого бы ни было желания противостоять ей также не появлялось. После разговора с Ломером Чак и вовсе начал задумываться, что всё в этом мире хоть мерзко и противно, но так оно и должно быть, что механизм этот придумал кто-то великий и мудрый, некий безликий бог, что создал этот мир, не задумываясь над правильностью, либо имеющий свои взгляды на совершенство. Также и его маленький мир, был выдуман и продуман Маутом и его сподвижниками, и ведь муринцы любят этот мир, умирают за него и живут с именем лидера в сердце, а что он? Он лишь выпавшая деталька, маленькая и легко заменяемая, ведь ни мир, ни Муриния не заметят его пропажи, погибнет Чак, так заменить его в роте не составит труда, появиться новый заместитель. От этих мыслей ему становилось ещё хуже, ведь думать, что стремишься к какой-то великой цели, быть частью глобального движения десятков миллионов людей, куда лучше, чем чувствовать себя выпавшей деталью, которой тоскливо и мерзко от одиночества, когда как механизм доволен своим состоянием и без него. А Китти для него была чем-то новым, необычным и как ни странно, одним из катализаторов его душевного одиночества, ведь сам того не понимая, он стал меняться после первой их встречи. В тот миг, когда Китти ревела в камере, он впервые подумал, что Марк мог быть и не виноватым и, что если бы девушка успела позвонить в штаб, то вполне возможно медива бы не казнили, но такие мысли он раньше без проблем заглушал словами «я выполняю свои обязанности». Эти слова всегда хорошо помогали ему, «выполняю долг», «исполняю приказ», но теперь они перестали ему помогать, ему хотелось бы найти выход, фразу, мысль пусть бы он врал себе, но был бы спокоен и не мучил себя.

Гулять по Брелиму было опасно, тем более ночью на не освещённых улочках где мёртвые дома дышали страхом из своих пустых оконных проёмов. Во многих районах города было крайне нежелательно появляться по заходу солнца одному и даже парой, по руинам шныряли мародёры и обезумевшие от голода горожане, они без проблем могли напасть, убить и искалечить, не боясь за свою жизнь, будучи отупленными от отчаянья. Были и районы, что по ночам переходили под контроль партизанам, в них постоянно кого-то убивали, каждую ночь, порой даже днём, но больший страх наводили ашабашовские стрелки снайперы, они убивали больше муринцев нежели обстрелы и налёты, наводя смертный ужас. Но Чак шёл, по сторонам от него была пугающая темнота, а внутри тоска.

Прогулка до нагорной части Брелима заняла более часа. На входе в штабной лагерь его встретили часовые, два крепких парня на голову выше его и вдвое шире. Они издали заметили бредущего по дороге солдата и не успел он приблизиться к ним на десять метров, как тут же услышал в ночной тишине щелчок снятого предохранителя. В следующий миг воронёные стволы автоматов глядели на Зита и чёткий голос бойца спросил.

– Ты кто такой?

– Старший лейтенант Чак Зит.

– Пароль!

– Да хрен его знает ваш пароль парни!

– Какого хрена ты здесь забыл? Заблудился? Если да, то проваливай поскорее, – грубо рявкнул второй боец, не сводя прицела с худой фигуры гостя.

– Меня пригласили сюда.

– Кто?

– Капитан Китти Лина.

– Ну хорошо, а теперь подними руки так, чтоб мы их видели и медленно подходи к нам.

Чак не сопротивлялся и не пререкался. Он медленно подошёл к страже с поднятыми руками, те мигом его обыскали, проверив все карманы и рукава, после чего велели сесть на стоящую рядом лавку, и тот сделал всё как было сказано, после чего один из громил удалился в кабинку, где стоял телефон. Переговорив с кем-то пару минут он вышел и велел сидеть и ждать, пока капитан Лина за ним не подойдёт.

Ночь была темна и на редкость спокойной. Где-то прозвучала пара одиночных выстрелов, после чего тишина окончательно завладела руинами города. Она была непривычна, порой даже казалось, сводит с ума и Чак решил поговорить с караульным, но тот сразу дал понять, что не намерен беседовать и отвернулся от гостя. Так и сидел он молча,