Багровые ковыли - Виктор Смирнов

– Еще коньяку, – прохрипел артиллерист.

Слащев посмотрел через наполовину разбитый потолок мазанки наверх. Сквозь дыру были видны звезды. Космическое, холодное, бесконечно спокойное око Вселенной встретилось с затравленным взглядом генерала. Неужели когда-то он мог спокойно глядеть в это небо, мечтать, радоваться?

– Шифровальщиков! – сказал он Фролову. – И подготовьте надежных ординарцев с конвоем на радиостанцию.

Он даже не посоветовался со своим начальником штаба, он хотел сам решать и сам нести ответственность. В конце концов, произошло то, что он предвидел, о чем предупреждал Врангеля.

Это в какой-то степени проблема их личных отношений. И неровным почерком вывел на листе бумаги: «Красных по большой дороге в Крым не пустил. Левобережье очищено не полностью. Красные создали тет-де-пон вокруг Каховки шириной двенадцать, глубиной шесть верст…»

Подумал и дописал – еще более нервно – решающие фразы: «Укрепления мощные. Взятие их невыполнимо даже при использовании всех возможностей Русской армии. Осуществляю блокирование тет-де-пона».

Он протянул листок немолодому капитану, начальнику группы шифровки и дешифровки. Лицо капитана было невозмутимым. Ему многое пришлось на своем веку читать, переводить на язык шифровальной абракадабры. Даже мат. Но эта радиограмма была дипломатически выдержанной.

Часа через два пришел ответ от Врангеля:

«Прошу вас возможности всей Русской армии не подсчитывать. Займитесь своим делом. Возьмите Каховку, используя все резервы и передовые части корпуса Барбовича. Из Джанкоя на грузовых автомобилях к вам направляются три тысячи человек дивизии Бредова. Доложите о взятии тет-де-пона к 20 часам наступающего дня».

Слащев показал телеграмму Фролову. Он понимал, что не далее как завтра ему придется посылать Врангелю радиограмму с просьбой о собственной отставке. И главнокомандующий, конечно же, эту отставку примет. Плацдарм не взять. Три тысячи человек. Эти люди только что прибыли из Польши, где были интернированы, после того как дивизия Бредова отступила из Одессы этой весной, сдавшись Румынии и затем оказавшись в Польше.

Шестьдесят тысяч русских вояк скопились в Польше – целая армия. И вот теперь Пилсудский прислал три тысячи. Сделал подарок. Нужен по меньшей мере месяц, чтобы превратить их в боеспособную силу. Откормить, наконец: в Польше, в лагере, они питались жмыхом.

А Барбович… Что сделает кавалерия против правильной линии обороны?

– Вам придется работать с новым командующим корпусом, Владимир Федорович! – сказал Слащев начальнику штаба.

– Я тоже попрошу перевода, – ответил Фролов. – Или отставки.

К коптящему свету керосиновых двенадцатилинеек из дыры в потолке слетались бражники и мошкара. Они крутились над стеклом, иные падали внутрь, и тогда лампы вспыхивали и начинали нещадно коптить, сжигая неосторожных.

Какая глупость – лететь на огонь. И ведь летят, миллионы летят. В чем смысл, в чем загадка?.. Когда-то он выбрал иную карьеру, представляя лихие конные атаки, рубки, красивые смерти, очаровательных медсестриц из аристократических семей, ордена, букеты цветов и объятия после возвращения на побывку.

И отец, и дед выбирали военную карьеру. Летели на огонек. А теперь он больше ничего и не умеет. Лиши его погон – и он никто.

Есть, правда, у него один безумный план. Маленький, почти бессмысленный сколочек с того большого плана, который он предлагал Врангелю. Красные, поддерживая Каховку, сосредоточили почти все свои силы у Берислава. Что, если переправиться – хотя бы одним полком, – используя ночь, на тот берег, нанести удар по Бериславу, таким образом отвлечь Эйдемана и Алафузо и одновременно атаковать плацдарм?

Он помнил, что у Корсунского монастыря, у монастырской пристани – это верстах в двенадцати от Каховки, ниже по Днепру, – всегда было скопление небольших лодок и шаланд. Монастырь поддерживал братию рыбной ловлей и кое-какой торговлей, имел постоянное сообщение с Успенским монастырем в Алешках, в низовьях реки, и с огромным, богатейшим, о трех храмах, Григорьево-Бизюковым монастырем в шестнадцати верстах выше Берислава.

Возможно, что братия, хоть и полуразогнанная, обнищавшая, запуганная, сохранила в зарослях камыша шаланды и каюки.

Слащев решил сам отправиться в монастырь, взяв с собой десяток конвойных. Он знал, что все равно не заснет от возбуждения, стремился хоть к каким-то действиям. Понимал, что это следствие болезненного, неврастенического состояния, в котором он находился все последние дни, но ничего не мог с собой поделать.

Глава пятнадцатая

Нина Николаевна металась по обширной, охваченной пожарищами степи в поисках своего генерала, но ей отчаянно не везло. Командующий, не надеясь на бесконечно прерывающуюся из-за путаного сражения телефонную связь, перегонял свой штаб с позиции на позицию, стараясь оказаться как можно ближе к самым опасным участкам.

То он был на хуторе Цукур, то, отступая, переносил свою ставку в Чернянку, то, стремительно рванувшись вперед, обосновывался в полуразрушенной хате хутора Тельников, чтоб вскоре вновь перебраться к Британам.

Нина Николаевна давно поняла, что Яков Александрович ранен не очень опасно, но она уже не могла остановиться и успокоиться: она должна была увидеть своего любимого немедленно. Это стало неотвязным, мучительным желанием. Ее всюду узнавали, офицеры пытались успокоить, удержать, но с бешеным характером «юнкера Нечволодова» никто не мог совладать.

За время этих метаний она видела столько трупов, столько раненых, столько несчастий и горя, что ей необходимо было хотя бы прикоснуться к теплой руке своего генерала, осмотреть его повязку, его новое ранение и старые, конечно же, открывшиеся от волнений и суеты раны. В особенности ее беспокоила фистула на животе, которая при плохом уходе могла вызвать острое воспаление.

Она, как и ранее, во всех предыдущих боях, хотела вместе с Яковом Александровичем слушать свист пуль и ходить в атаки. Но ребенок вновь начал напоминать о себе острыми толчками, он не хотел знать никаких переживаний Нины Николаевны, он продолжал, не понимая тяжелой, боевой ситуации, развиваться в ее утробе, и Нина Николаевна сдалась и заночевала у артиллеристов, уступивших ей половину дома с выбитыми окнами. Они принесли ей теплой воды, разнуздали коня, напоили его и пристроили в сарае.

Поручик Меженцов, все еще живой и невредимый, если не считать глухоты после контузии и пары царапин, сохранивший свою гитару, пытался успокоить Нину Николаевну, спев ей романс, на этот раз фальшивя из-за поврежденных барабанных перепонок.

Всех забуду, всех покину.Сахар спрячу для коня.В меховую пелерину я укутаю тебя.И сквозь рыжий мех лисицы,Как русалку сквозь траву,Отыщу твои ресницы,Сдую снежную канву.О сукно моей шинелиТрется нежная щека.Снег летит. Седые ели.И дорога далека.Что-то будет, утро встанет,Где-то нас найдет оно.Чья рука меня поранит,Чей бокал прольет вино…

Он думал, что этот романс прозвучит как колыбельная, но «юнкер Нечволодов» непростительно разрыдалась, представив себе сукно любимой генеральской шинели. Меженцов крякнул и замолчал.