Том 15. Дела и речи - Виктор Гюго

Есть два трехцветных знамени: трехцветное знамя республики и трехцветное знамя Империи. Против вас поднято не первое из них, а второе.

На первом начертано: «Свобода, Равенство, Братство».

На втором: «Тулон. 18 брюмера. — 2 декабря. Тулон».

Я слышу ваш призыв, обращенный ко мне, я хотел бы встать между нашими солдатами и вами, — но кто я? Увы, тень! Наши солдаты неповинны в этой войне. Они страдают от нее так же, как и вы, и обречены на страшную муку — вести эту войну, ненавидя ее. История неизменно выносит обвинительный приговор полководцам и оправдательный — армиям. Армии — это совокупность храбрецов, пораженных слепотой, это силы, у которых отняли сознание; угнетение народов, осуществляемое армией, начинается с ее собственного закрепощения; эти захватчики сами закованы в цепи, и первым рабом солдата становится он сам. После таких событий, как Восемнадцатое брюмера или Второе декабря, армия — уже не более как призрак нации.

Доблестные воины Мексики, держитесь стойко!

Республика за вас, она высоко подымает над вашими головами и сияющее цветами радуги знамя Франции и усеянное звездами знамя Америки.

Надейтесь! Ваше героическое сопротивление опирается на вашу правоту, и за ним стоит великая, неодолимая сила — справедливость.

Посягательство на Мексиканскую республику — продолжение посягательства на республику Французскую. Одна западня следует за другой. Я твердо надеюсь — позорная попытка, предпринятая Империей, не удастся, и вы победите. Но в любом случае, окажетесь ли вы победителями или побежденными, наша Франция останется вашей сестрой, сестрой и в славе и в несчастье. И раз вы обращаетесь ко мне, к моему имени, я повторяю: я с вами, и если вы победите — я принесу вам в дар братское чувство гражданина, а если будете побеждены — братское чувство изгнанника.

Виктор Гюго.

1864

ТРЕХСОТЛЕТИЕ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ ШЕКСПИРА

Шекспировскому комитету

Отвиль-Хауз, 16 апреля 1864

Господа!

Мне кажется, что я опять во Франции. Ощущать себя среди вас — это все равно что быть на родине. Вы зовете меня, и душа моя спешит к вам.

Прославляя Шекспира, вы, французы, подаете прекраснейший пример. Вы ставите его рядом с вашими национальными знаменитостями. Вы даете Шекспиру возможность побрататься с Мольером, связывая их друг с другом, и вновь приводите к нему Вольтера. В то самое время, когда Англия провозглашает Гарибальди гражданином Лондона, вы провозглашаете Шекспира гражданином французской литературной республики. Ибо Шекспир действительно принадлежит вам. Вы всё любите в этом человеке, и прежде всего то, что он человек; вы славите в нем актера, который страдал, философа, который боролся, поэта, который победил. Ваши приветствия прославляют волю в его жизни, мощь в его гении, совесть в его искусстве, гуманность в его драматургии.

И вы правы, ибо это справедливо. Цивилизация рукоплещет этому благородному празднеству.

Вы — поэты, прославляющие поэзию, вы — мыслители, прославляющие философию, вы — художники, прославляющие искусство, и вдобавок ко всему этому вы — Франция, приветствующая Англию. Это возвышенное объятие двух сестер — нации, породившей Венсана де Поля, и нации, породившей Уилберфорса; объятие Парижа, олицетворяющего равенство, и Лондона, олицетворяющего свободу. Из этого объятия возникнет обмен. Одна нация поделится с другой тем, что она имеет.

Приветствовать Англию в лице ее великого сына от имени Франции — это прекрасно. Но вы делаете еще больше. Вы преступаете географические границы; для вас нет французов, нет англичан; все вы — братья одного гения, и вы чествуете его. Вы чествуете ту планету, вы поздравляете ту землю, которая триста лет назад, в день, подобный сегодняшнему, видела рождение Шекспира. Вы подтверждаете высокий принцип вездесущности умов, из которого вытекает единство цивилизации. Вы изгоняете эгоизм из сердца наций. Корнель принадлежит не нам, а Мильтон — не им, все принадлежат всем. Вся земля есть родина разума, вы объявляете своими всех гениев и отдаете их всем народам. Уничтожая преграды между поэтами, вы уничтожаете их между всеми людьми, и это смешение славы — начало исчезновения всех границ. Священное взаимопроникновение! Да, поистине, это великий день.

Гомер, Данте, Шекспир, Мольер, Вольтер неделимы. Помочь человеческому роду завладеть наследием всех великих людей, сделать их великие творения общим достоянием — таков первый шаг. Остальное придет потом.

Вот в чем состоит ваше начинание, общечеловеческое, гуманное, взаимообязывающее, братское, лишенное национальной ограниченности, не признающее никаких перегородок. Великолепное приятие Европы Францией и всего мира — Европой. Из празднеств, подобных этому, берет начало цивилизация.

Чтобы возглавить это достопамятное собрание, вы имели возможность выбирать в кругу людей, пользующихся самой громкой славой. Среди вас множество знаменитых, широко известных имен; ваш список блистает ими. Почти все наиболее выдающиеся представители драмы, романа, истории, поэзии, философии, искусства собрались в этот торжественный день у пьедестала Шекспира. Но, по-видимому, именно для того, чтобы еще более оттенить вненациональный характер этого празднества, чтобы эта манифестация оказалась вне всех и всяких географических границ, вам пришла мысль избрать председателем человека, поставленного в столь же необычное положение, француза, живущего вне Франции, отсутствующего и в то же время присутствующего, француза, чья телесная оболочка сейчас в Англии, а душа в Париже, — своеобразное связующее звено, которое находится на таком расстоянии между двумя странами, что, пожалуй, оно могло бы соединить руки двух августейших наций. Волею судеб в таком именно положении оказался я, и этой-то ныне счастливой для меня случайности я обязан тем, что ваш почетный выбор пал на меня.

Приношу вам свою признательность и предлагаю следующий тост: «За Шекспира и за Англию! За окончательное торжество великих умов и за единение народов на пути к прогрессу и идеалу!»

Виктор Гюго.

УЛИЦЫ И ДОМА СТАРОГО БЛУА

Господину А. Керуа

Отвиль-Хауз, 17 апреля 1864

Спасибо вам. Вы только что заставили меня пережить прошлое. 17 апреля 1825 года, ровно тридцать девять лет тому назад (позвольте мне отметить это незначительное, но интересное для меня совпадение), я приехал в Блуа. Было утро. Приехал я из Парижа и ночь провел в почтовой карете, — а что в ней делать? Я написал «Балладу о двух стрелках». Затем, закончив последние стихи еще до наступления рассвета, я стал разглядывать при свете фонаря проходившие то и дело справа и слева воловьи стада, спускавшиеся из Орлеане в Париж, и незаметно заснул. Голос кучера разбудил меня. «Вот и Блуа!» — крикнул он. Я открыл глаза и увидел сразу тысячу окон, беспорядочное и неясное скопление домов, колокольни, замок, холм, увенчанный высокими деревьями, линию остроконечных фасадов с каменными коньками крыш на берегу реки, словом — целый старинный город, расположенный амфитеатром и капризно раскинувшийся на выступах покатого склона. Он напоминает мне Гернсей, где я живу теперь, с той лишь разницей, что океан пошире Луары и над ним нет моста, ведущего на другой берег. Над Блуа вставало солнце.

Через четверть часа я был уже на улице Фуа, у дома № 73, и постучал в небольшую дверь, ведущую в сад. Человек, работавший в саду, открыл мне. Это был мой отец.

Вечером отец повел меня на холм, возвышающийся над домом; там растет дерево Гастона. Я вновь увидел, но уже сверху, город, на который утром смотрел снизу; его общий вид, несмотря на некоторую строгость, был еще более очаровательным. Утром город, как мне казалось, хранил еще следы изящного беспорядка после внезапного пробуждения; вечером его очертания выглядели более спокойными. Хотя было еще светло, так как солнце только что село, появилась какая-то грусть; ретушь сумерек смягчала острые выступы крыш; ослепительный отблеск утренней зари на окнах сменился мерцанием редких свечей; контуры предметов таинственно преображались наступавшей темнотой; все резкое проигрывало, все округлое выигрывало; стало больше изгибов и меньше углов. Я смотрел с большим волнением, умиленный этим зрелищем. С неба веяло легким дыханием лета. Город предстал передо мной не таким, как утром, — веселым, восхитительным и беспорядочным, — а спокойным и гармоничным; он делился на пропорциональные участки, уравновешивавшие друг друга; перспективы отступали, ярусы высились один над другим стройно и строго. Собор, здание епископата, черная церковь святого Николая, замок — цитадель и дворец, овраги, слившиеся с городом, подъемы и спуски, где дома то карабкаются, то катятся вниз, мост с обелиском, извивающаяся лента красавицы Луары, прямоугольные полосы тополей, а далеко на горизонте, в неясной дымке, Шамбор со своими бесчисленными башенками, леса, куда уходит старинная дорога под названием «Римские мосты», отмечающая древнее русло Луары, — все это вместе поражало своим величием и мягкостью. К тому же мой отец любил этот город.