Том 15. Дела и речи - Виктор Гюго

Куда он мчится? Куда уносит цивилизацию? Куда увлекает народы этот могучий буксир? Туннель длинен, темен и страшен. Ибо можно сказать, что человечество все еще находится под землей: таким тесным кольцом окружает и давит его материя, такой тяжелый свод суеверий, предрассудков и тирании висит еще над ним, так густ обступивший его мрак. Увы, с тех пор как существует человек, вся его история совершается под землей, нигде не виден божественный луч. Но в девятнадцатом веке, после французской революции, есть надежда, есть уверенность. Там, вдали, перед нами показалась светлая точка. Она растет, растет с каждым мгновением; это будущее, это осуществление наших чаяний, конец бедствий, заря радостей, это Ханаан — земля обетованная, где вокруг нас всегда будут только братья, а над нами — только небо. Смелее, священный локомотив! Смелее, мысль! Смелей, наука! Смелей, философия! Смелей, пресса! Смелей, все вы, мыслители!

Близится час, когда человечество выйдет, наконец, из черного туннеля, в котором оно пребывало шесть тысяч лет, и, оказавшись вдруг лицом к лицу с солнцем идеала, взволнованно и торжественно вступит в ослепительный день!

Господа, еще одно слово. Будьте снисходительны и дозвольте мне сказать это слово о самом себе.

Быть среди вас — счастье. Я благодарю бога за то, что он подарил мне, в моей суровой жизни, этот чудесный миг. Завтра я снова вернусь в тень. Но я видел вас, говорил с вами, слышал ваши голоса, пожимал ваши руки, и я унесу все это в свое уединение.

Вы — мои французские друзья и все остальные друзья мои, присутствующие здесь, — сочтете, разумеется, вполне естественным, что я обращаю свое последнее слово именно к вам. Ведь одиннадцать лет назад вы провожали почти совсем молодого человека; сейчас перед вами старик. Волосы изменились, сердце — нет. Я благодарю вас за то, что вы вспомнили об отсутствующем; я благодарю вас за то, что вы пришли. Примите же и вы, более молодые, чьи имена были дороги мне издалека и кого я увидел здесь впервые, — примите мое глубокое умиление. Мне кажется, что среди вас я дышу воздухом моей родины, мне кажется, что каждый из вас привез мне частицу Франции, мне кажется, что из ваших душ, витающих вокруг меня, излучается нечто чарующее и возвышенное, нечто похожее на свет и являющееся для меня улыбкой родины.

Я подымаю бокал за прессу! За ее могущество, за ее славу, за ее действенность! За ее свободу в Бельгии, Германии, Швейцарии, Италии, Испании, Англии, Америке! За ее освобождение в других странах!

ЖЕНЕВА И СМЕРТНАЯ КАЗНЬ

Письма господину Босту, швейцарскому республиканцу

I

Отвиль-Хауз, 17 ноября 1862

Милостивый государь, вы поступаете хорошо. Вы нуждаетесь в помощи и обращаетесь ко мне, я благодарю вас за это. Вы зовете меня — я иду. Что случилось? Я с вами.

Женева находится накануне одного из тех закономерных кризисов, которые знаменуют для целых наций, так же как и для отдельных людей, возрастные переломы. Вы собираетесь пересмотреть вашу конституцию. Вы сами управляете своей страной, вы сами себе хозяева, вы — свободные люди, вы — республика. Вы собираетесь совершить значительное дело — пересмотреть ваш общественный договор, установить, чего вы достигли в отношении прогресса и цивилизации, вновь обсудить между собой вопросы, волнующие всех. Обсуждение начнется со дня на день, и среди всех проблем самая важная — это проблема неприкосновенности человеческой жизни.

Речь идет о смертной казни. Увы, мрачная скала Сизифа! Когда же эта глыба ненависти, тирании, мракобесия, невежества и несправедливости, которую именуют карательной системой, перестанет обрушиваться и падать на человеческое общество? Когда слово «наказание» заменят словом «просвещение»? Когда же, наконец, поймут, что виновный невежда? Возмездие, око за око, зуб за зуб, зло за зло — вот что примерно представляет собой наш кодекс законов. Когда же месть откажется от своих старых попыток ввести нас в заблуждение, скрываясь под именем преследования преступления? Уж не думает ли она, что ей удастся обмануть нас? Не больше чем измене, когда та прикрывается государственной пользой, не больше чем братоубийству, когда оно надевает эполеты и называет себя войной.

Де Местр тщетно старается приукрасить Дракона. Кровавое красноречие старается впустую, ему не удастся замаскировать уродство того, что оно скрывает. Софисты — плохие костюмеры. Несправедливое остается несправедливым, чудовищное остается чудовищным. Есть слова-маски, но сквозь их щели проглядывает мрачный отблеск зла.

Когда же, наконец, закон придет в соответствие с правом? Когда людское правосудие будет равняться по правосудию божественному? Когда же те, кто читает библию, поймут, наконец, почему была сохранена жизнь Каину? Когда же те, кто читает евангелие, постигнут, наконец, сущность распятия Христа? Когда же, наконец, прислушаются к великому голосу жизни, который, преодолевая окружающую нас тьму, раздается из глубин неизвестного: «Не убий!» Когда же те, кто здесь, на земле, — судьи, священники, народы и короли — увидят, что есть некто над нами? Республики, основанные на рабстве, монархии, опирающиеся на солдатчину, общество, охраняемое палачами. Повсюду насилие, права и правды нет нигде. О, жалкие властители мира, с немощью гусениц, с надменностью удавов!

Сейчас представляется случай сделать еще один шаг по пути прогресса. Женева собирается обсудить вопрос о смертной казни. Об этом говорится в вашем письме, сударь. Вы просите меня вмешаться, принять участие в дискуссии и сказать свое слово. Боюсь, что вы преувеличиваете значение слов слабого и одинокого человека, подобного мне. Кто я такой, и что я могу сделать? Прошло уже много лет — начиная с 1828 года, — как я слабыми силами одного человека борюсь против исполинского, противоречивого и чудовищного явления — смертной казни, сочетающей в себе достаточно несправедливости, чтобы привести в ужас мыслителя. Другие боролись успешнее и сделали больше, чем я. Но смертная казнь лишь немного отступила, вот и все. В Париже, среди всего его света, она почувствовала свою постыдность, гильотина потеряла свою самоуверенность, но не сдалась. Изгнанная с Гревской площади, она перебралась к заставе Сен-Жак, изгнанная от заставы Сен-Жак, она перекочевала на площадь Ла Рокетт. Она отступает, но не сдается.

Вы просите моего содействия, милостивый государь, и мой долг помочь вам. Но не переоценивайте значения моей помощи, если вы добьетесь успеха. Повторяю, в течение тридцати пяти лет я всеми силами стараюсь помешать убийствам на городских площадях. Я неустанно разоблачал это насилие земных законов над законом небесным. Я побуждал к возмущению совесть людей. Я бил по беззаконию логикой и состраданием — наивысшей логикой; я сражался со слепой, не знающей меры карательной системой, приговаривающей человека к смерти, как в целом, так и в отдельных ее проявлениях, то разбирая общие положения, стараясь настичь и уязвить ее в самой основе, стремясь опрокинуть раз навсегда не один какой-нибудь эшафот, а эшафоты вообще, то ограничиваясь отдельным случаем, имея целью просто-напросто спасти человеческую жизнь. Иной раз мне это удавалось, но чаще я терпел поражение. Много благородных умов посвятили себя той же задаче, — и всего десять месяцев тому назад великодушной бельгийской прессе, решительно поддержавшей мое выступление в защиту осужденных из Шарлеруа, удалось спасти семь жизней из девяти.

Писатели восемнадцатого века добились уничтожения пыток, писатели девятнадцатого века, я в этом не сомневаюсь, добьются уничтожения смертной казни. Они уже заставили отменить во Франции отсечение рук и клеймение раскаленным железом. Они заставили упразднить гражданскую смерть и нашли замечательный, хотя и временный, выход — смягчающие вину обстоятельства. «Этим отвратительным нововведением — смягчающими вину обстоятельствами, — говорил депутат Сальвер, — мы обязаны таким гнусным книгам, как «Последний день осужденного». В самом деле, смягчающие вину обстоятельства — это начало полной отмены смертной казни. Смягчающие обстоятельства в законе — это клин в плахе. Возьмем же в руки божественный молот и будем без устали бить по клину, бить мощными ударами правды, и плаха разлетится на куски.

Путь долгий, — я с этим согласен. Нужно время, — безусловно. Однако не будем терять мужества. Даже в мелочах усилия наши не всегда проходят бесследно. Я напомнил вам дело Шарлеруа, а вот и другое. Восемь лет тому назад, в 1854 году, на Гернсее был приговорен к повешению человек по имени Тэпнер. Я вмешался, просьбу о помиловании подписали шестьсот уважаемых жителей острова. Но его все же повесили. Теперь слушайте дальше: несколько европейских газет, поместивших мое письмо, чтобы помешать казни, попали в Америку в тот момент, когда это письмо могло быть с пользой перепечатано американскими газетами. В Квебеке собирались повесить некоего Жюльена. Народ Канады не без основания счел, что это письмо, написанное мной жителям Гернсея, в той же мере относится и к нему. И по воле провидения письмо это спасло не Тэпнера, которого оно имело в виду, а Жюльена, которого оно не имело в виду. Я привожу эти факты. Почему? Потому что они доказывают необходимость упорной борьбы. Увы, меч тоже упорствует.