Мифогенная любовь каст, том 2 - Павел Пепперштейн

Оказалось, что Эполет — это парк, причем во французском духе. Золотистая аллея струилась среди тонких живых изгородей, скручиваясь в огромную спираль. В центре спирали, в центре этого круглого загадочного парка-завитка, возвышался небольшой дворец, окруженный кустами, имеющими форму геометрических фигур — конусов, пирамид, кубов и шаров. Вечерело, воздух стал синим, и в этой синеве красиво и уютно светились высокие окна дворца, отбрасывая пять золотых коридоров света на песок аллеи, на мраморных крокодилов, лежащих в темной траве. В окнах посверкивали люстры и золотые рамы огромных картин, кто-то ходил там по залам — чувствовалось, там затевается праздник. Что-то очень заманчивое, сладкое, как в далеком детстве, почувствовал парторг в этих окнах, захотелось поскорее войти туда, увидеть чьи-то сияющие глаза, услышать тяжелый шорох бального платья, пригубить ледяного шампанского, надкусить хрупкий эклер…

Они приблизились. Дворец оказался одноэтажным — всего лишь павильон, предназначенный для небольших балов и обедов. Своей архитектурой он отчасти напоминал дом румынского помещика, где Дунаев встретился с Гугуце, но был изящнее — лепнина казалась легкой и разлетающейся, отсутствовал привкус мрачного запустенья — наоборот, все здесь дышало нарядностью и весельем. Они вошли и отдали цилиндры седому лакею.

Где-то звучал вальс, шумели голоса, звенели узкие бокалы, скрипел сияющий паркет под ногами, инкрустированный разными породами дерева — и все сплошные гербы.

Сквозь распахнутые двери первого зала они вошли в ярко освещенную анфиладу из четырех залов, которые почти целиком удавалось охватить взглядом, входя, так как все здесь виднелось распахнутым и сверкающим. Дамы и мужчины стояли группами, беседуя.

— Как мило, Андрэ, что вы пришли! — сказала по-французски красивая смуглая дама непонятного возраста, протягивая Радужневицкому руку для поцелуя. — А это, я полагаю, ваш друг, о котором мы столько слышали. — Она подняла к глазам лорнет и сквозь его стекла взглянула в лицо Дунаева. Парторгу показалось, что у нее жемчужные глаза, как у бронзовых девушек, которые держат в руках морские раковины.

— Вальдемар фон Дунаев, горячий любитель устриц. — Радужневицкмй взмахнул сложенными перчатками, представляя друга. — Он успокоиться не мог, когда прослышал про ваши устричные вечеринки.

— Надеюсь, вам понравится эта маленькая традиция, господин фон Дунаев, — произнесла дама, протягивая руку уже Дунаеву. — Мы собираемся всегда по воскресеньям. По воскресеньям. — Она ласково прищурилась, и ее жемчужные глаза потемнели от доброжелательства. — Вы всегда жданные гости. Здесь, в парке Эполет. По воскресеньям.

Вообще-то Дунаев ни слова не знал по-французски, но все, что говорилось, он превосходно понял. Более того, целуя руку женщине, облаченную в атласную перчатку до плеча, он непринужденно произнес на чистом французском языке:

— Большая честь, княгиня, быть в вашем доме. Не ради устриц я стремился сюда, если только не называть словом «устрица» всякое глубокое и вместе с тем утонченное переживание.

— Что ж, сходство есть, — княгиня прищурилась, и жемчуг ее глаз стал еще темнее. — И устрица, и переживание скрываются в раковинах. И устрицу и переживание поглощают живьем, — княгиня усмехнулась и отошла к следующим гостям.

— Княгиня мила и умна, — сказал Радужневицкий, провожая глазами ее смуглую голую спину. — Здесь собирается элита. Элита особого рода. Дело не в том, что это представители семейств. Я бы разочаровал тебя, знаю, дорогой Вальдемар, если бы затащил в место скопления так называемой «политической элиты», где бессовестные и красноречивые люди играют именами земных властей, столь темных и издающих скверный запах жестокостей и ублюдства. Тебе бы не приглянулась и артистическая элита — ярмарочный близнец элиты политической. Здесь — другое. Но ты сам поймешь.

Дунаев кивнул и взял запотевший бокал шампанского с серебряного подноса, с которым подошел лакей. Он сделал глоток. И вкус и холод напитка — все было таким, как ему хотелось.

— Да, Джерри, после этих нечеловеческих Венгрии действительно нравится все это — эта старина, эта цивилизованность… — произнес Дунаев.

— Называй меня Андрэ, — прервал его Радужневицкий. — Здесь не в чести американизмы. Третий Рейх вот-вот рухнет, все это понимают, но он еще не рухнул и вежливые люди должны соблюдать status quo. Взгляни лучше на портреты… — он взял Дунаева под руку и подвел к стене. Дунаев увидел восемь портретов, причем на всех изображен один и тот же молодой человек, но в разных одеяниях.

— Кто это? — спросил парторг.

— Это Квентин Фарецкий. Он умер, — ответил Джерри.

Когда человек умирает, обычно находят труп.Он где-то лежит, одинокий, и взгляд его прям и туп.Когда господин умирает, находят несколько тел,Разложенных в строгом порядке, как знаки исполненных дел.

Когда умер Квентин Фарецкий, было найдено восемь мужчин —Один в расшатанном кресле склонился, глядя в камин.Другой лежал в коридоре, в гостинице, у окна,И где-то шумело море. И где-то кончалась война.Третий найден на кухне. Рядом блестели очки.В огромной кастрюле тухли коричневые кабачки.Четвертый в синем алькове, меж двух обнаженных девиц —Приподняты узкие брови. Овалы изнеженных лиц.

Пятый в простой униформе лежал посреди двора:Пустила мелкие корни вокруг него детвора.Шестой среди мертвой рыбы в прибрежный уткнулся песок,И тень от каменной глыбы вонзилась в его висок.

Седьмой — в центре красного корта, с мячиком белым во рту.Одет в спортивные шорты. Нашли его поутру.Восьмой, и последний, качался в экзотическом гамаке,И солнечный луч кончался на шпаге в его руке.

Все это был Квентин Фарецкий. Таков уж наш Квентин был!При жизни еще был мотом и дуэлянтом слыл.Женщины все еще помнят его писем возвышенный слог,И сохранились в усадьбе сто двадцать пар сапог.

Женщины шепчут «Внемлю!», и свет дробится в слезах…Наш Квентин уходит в землю в восьми белоснежных гробах.

— Он что, приходился родственником хозяйке? — спросил Дунаев.

— Да… в некотором роде. Здесь все отчасти родственники. Сам знаешь, аристократические семьи сплетены в один огромный вензель.

К ним подошел человек мощного сложения, на котором фрак топорщился, как брезент на пушке. На руках он держал живого лисенка. Казалось, он не скажет ни слова, но он любезно улыбнулся и произнес:

— Андрэ, вам известно, что мы все питаемся слухами. Жизнь склоняется к слухам. Жизнь сосет их, как осы цветочную пыльцу. Я слышал, ваш друг путешествует по особенному маршруту. Это нас всех так заинтриговало…

— Да, Глеб, мой друг Вальдо фон Дунаев решил предпринять путешествие, которое я бы назвал номиналистическим. Он вздумал пройти вдоль реки, которая дала ему родовое имя. Это, конечно же, река Дунай, сшивающая собой страны Средней и Восточной Европы. Река Дунай… — Джерри сделал многозначительное лицо, — Донау. Названа в честь бога Адониса, умирающего и возрождающегося, как большинство богов. Слово «Адонаи» означает Господин или Бог у иудеев. Эта река зарождается в недрах Германии, затем проходит сквозь Австрию, Словакию, Венгрию, Сербию, Болгарию, Румынию и, наконец, впадает в Черное море на территории СССР, в местечке Вилково, где живут русские старообрядцы, хранители древнего благочестия. Там домики все на сваях, там все в лодках, и селение это называют «дунайской Венецией». Такова эта река. Она, впрочем, и всем хорошо известна. Может быть, вы скажете, она скушна, но оцените браваду моего друга, который решился на это путешествие не когда-либо, а сейчас, в дни и месяцы, когда все насквозь проткнуто войной. Впрочем, разрешите вам представить моего героя — Вальдо фон Дунаев. А это, Вальдемар, наш общий родственник и друг Глеб фон Ветер.

— Ветер, вода… Реки, тучи. Похолодание. Внезапное потепление. Атмосферный фронт. — Радужневицкий пригубил шампанское. — Мы все — представители погоды. Я вот представляю здесь радугу, этот спектральный анализ света в парах земли и неба.

— Смена дня и ночи — единственный источник подлинной радости. Других источников нет. Остальное лишь игра. — Глеб фон Ветер осклабился. Странно сияла его американская улыбка на тяжелом и длинном славянском лице. Такое лицо казалось неспособным к таким вот улыбкам.

— Господа, прошу всех в следующую залу, — сказала княгиня, быстро проходя с парой других гостей. — Там нас ждут…

— Те, кого ждем мы, — подхватил Глеб. Лисенок на его руках зевнул, показав свой детский язычок.

В соседней зале, действительно, устрицы громоздились в огромных серебряных ладьях среди льда и лимонов. Ладьи перемежались серебряными ведрами, где, тоже во льду, зеленели винные бутылки.