Мифогенная любовь каст, том 2 - Павел Пепперштейн

«Хорошо! Наконец-то, блядь, вышли на оперативный простор! Теперь нас не остановить! Сейчас с ходу вломимся в Венгрию!» — так упоенно думал парторг, несясь на пружинах. Впрочем, он знал, что Венгрию нацисты превратили в мощный бастион, что там сосредоточены огромные силы врага. Догадывался, что бой за Венгрию не будет легким. Но к тому, что их ожидало, парторг оказался неподготовлен. Хотя он вроде уже был вообще ко всему готов, все воспринимал как должное, но есть вещи, которые в любой, даже самой задубевшей и залихватской душе могут без труда отыскать нежное и неожиданное место: так герой находит на брюхе дракона выпавшую чешуйку и в это случайное оконце всаживает свой кинжал.

Они неслись к венгерской границе, и вдруг он увидел, что там, где эта граница проходит, пологий ландшафт словно бы сломан и дальше земля поставлена стоймя, словно пол комнаты там кончался и начиналась стена. Стена эта, так же как и пол, покрыта была холмами, деревнями, лесами, по ней текли реки и блестели озера, непонятно каким образом не выплескивающиеся и не стекающие по вставшему стеной ландшафту.

«Ни хуя себе! Венгрия-то, оказывается, вертикальная…» — подумал Дунаев, пораженный этим открытием.

Главное, снизить скорость скачки на пружинах уже было невозможно, слишком они разогнались.

Пружины несли их, не спрашивая об их желаниях, только ветер хрустел и крякал. Айболит несся первый, превратившись в сияющее Алмазное Кенгуру, за ним яростно резали и топтали простор три славных берсерка (русских богатыря) — Джерри, Глеб и Максимка.

— Земля! Воздух! Земля! Воздух! — орал Радужневицкий и ритме своих гигантских скачков.

Достигнув Венгерской Стены, Айболит, не замедлясь, врезался в нее и рассыпался в алмазные крошево. Следом грянулся об Стену бравый Максим, но не разлетелся в стороны от удара, а расплылся черным антрацитовым пятном, в котором сверкали и переливались темно-лиловые искры. Запахло свежим, горячим асфальтом, как пахнет из-под катка, когда кладут и ровняют новую асфальтовую дорогу. Джерри хлопнулся об Стену с влажным большим чмоком, словно сочно поцеловав ее всем телом, и обратился в темно-зеленую каплю. Казалось, капля тяжела и сползет вниз, но она поползла вверх, студенисто дрожа в тихом хохоте. К запаху свежего асфальта примешался острый запах свежескошенной луговой травы. Глеб Афанасьевич впечатался в Стену, и показалось, что в этом месте поставили сургучную печать, в которую вдавили перстень Флинта — знак черепа был виден секунду, но сургуч двинулся вверх, и изображение смешалось. Аромат почты прошел по окрестности. Парторг Дунаев, словно гарпун, выпущенный из пушки, летел на Стену. Еще секунда — и только Пушкин разыщет следы лихо прожитой жизни.

Говорил гарпун летящий:«Вот мой путь! Я прям и дик.Я охотник настоящий.Предо мною — Моби Дик!»

Белый бок все ближе, ближеСреди черной, пенной жижи.Белый Бок как Белый Бог —Прочный, грубый, как сапог.

Наконец-то он, вонзаясь,В сладкий белый жир вошел.В мокрой коже отражаясьС тихим свистом: «Хорошо!»

А навстречу вдруг вельможи,Все в дрожащих кружевах,На большой букет похожи —Радость в старческих глазах!

Оказался тут салончикОдной княгини из Земли,На груди у ней кулончикС темной искоркой внутри.

Господи, вот что такое Удар! Да, неплохо. Неплохо. Понравилось. Вот, значит, что такое Венгрия! Да, это вам не Румыния, маленькие господа. Это вам не простые приключения с превращением в дебила. Это не просто слабоумный Гугуце и его шапки. Это, как говорят в Одессе, что-нибудь другого. Вот где начинается настоящая Европа! Бог мой, как она страшна! Страшна, убога и прекрасна.

Мне приснилось небо Лондона,В нем приснился долгий поцелуй,Мы летели вовсе не держась:Кто же из нас первый упадет?

Дунаеву показалось, что, разбившись, он превратился в живую улитку цвета темной венозной крови — у него не было ни рожек, ни мордашки, ни спирального домика — только дрожала пружинка, уже ненужная, как дрожат ножки прибитого комара. Он тут же двинулся вверх по Стене. По дороге в него влилось темное асфальтовое пятно, затем влилась прозрачная зеленая капля, слился с ним и красный горячий сургуч. И алмазная пыль, оставшаяся от разбившегося Кенгуру, смешалась с этим всем. Совокупное существо, эта «улитка семи ароматов», спокойно ползла вверх по отвесной Венгерской Стене, оставляя клейкий след. Стена постепенно освобождалась от ошметков ландшафта, все тоньше становилась трава, все шероховатее домишки и городки, все чаще обрывались реки, а лодки, плывущие по ним, потом еще плыли на фоне голой стены, но в лодках кочевряжились лишь острые осколки и мелкие лучи, и все это казалось ненужным. Становилось все более и более абстрактно вокруг. Не то чтобы формы упрощались, но все реже что-либо казалось узнаваемым. Так, наверное, смотрит змея на коллекцию антикварных табакерок — смотрит, но не узнает. И только порой ее голый немигающий взгляд сталкивается с табакеркой в форме белого яйца, и в перламутровой скорлупе вделан круглый портрет младенца в гусарской одежде. И тут она, возможно, узнает нечто — яйцо, зародыша…

Чем выше, тем легче становилось идти вверх по отвесному. И действительно, нечто гусарское было в стене. Словно веселый венгерский чардаш застыл и размазался по ее поверхности, став вензелями, шнурками, бранденбурами. Чаще и чаще шли пятна пышного золотого литья, где кожа Улитки сжималась, потому что листья плоских золотых олив и дубов щекотали и покалывали ее нежное брюшко. Потом Улитка увидела золотую кисть, огромную, как скала, которая свободно свисала в пространстве. За кистью тянулась золотая витая косица — шнур. Улитка вышла на Аксельбант.

Поднявшись по переплетающимся дорогам Аксельбанта, она вышла на Эполет. Впервые в Венгрии Отвесное выделило из себя некую горизонтальную площадку. Эта площадка оказалась золотой, круглой и состояла из золотого шнура, плотно свитого в колоссальную спираль, вокруг же насколько хватало глаз распласталось, словно черви, сплетенное золото Бахромы. Это и был Эполет. Как только Совокупное Существо вышло на Эполет, оно распалось. Кто-то ясно (как бы алмазной памятью) припоминал, что в свое время (возможно, века, а возможно, секунду назад) в этом существе слились доктор, какой-то парторг и трое берсерков. Однако теперь оно распалось всего-навсего на Дунаева и Джерри Радужневицкого. Джерри вышел из Улитки сразу в черной, фрачной паре, в белом галстуке с крупным бриллиантом. В руках держал цилиндр и перчатки. Вид у него был рассеянно-сосредоточенный, как у каждого подлинно светского человека, готовящегося войти в пригласивший его дом. Свежее лицо с румянцем, холеная бородка в стиле Арамис. Дунаев взглянул на себя и убедился, что и сам выглядит подобным образом. Оба держали в руках черные цилиндры, но они не смогли бы надеть их на головы, так как головы их были заключены в странные белые шлемы, отдаленно напоминающие летчицкие.

— Поздравляю, Вальдемар! — развязно произнес Джерри. — Мы поднялись по Венгерской Стене. Это победа. Теперь не грех и развлечься. Мы на Эполете так называемого Гусара. Он же Курчавый, он же Большой Гурвинек. Здесь, на Эполете, мы приглашены в гости. Венгрия, с божьей помощью, осталась позади. Могли мы там косточки сложить, но не сложили. Еще несколько шагов — и войдем в Вену. Бодрей, Вальдемар, ораночку поправь. Входим в благородное общество. Обещаю: будут дамы, светские игры и море холодного шампанского. На Гусарском Плече не куксятся! Усы подкрутить, щеки надуть — и входим!

глава 35. Вена и аристократия

В Вену уезжают в рессорной коляске,Руками в перчатках придерживая шляпы.Горничная в кружевах, мальчик в картонной маскеИх провожают в тени деревянного папы.

Папа источен жуками, в Вене танцуют вальсы,За декадансом и картами не замечают людей,И, спотыкаясь о нищих, грубо бормочут «Шайссе!»,И уезжают в Пратер в сопровождена гостей.

Но в темноте фабрик синеют глаза рабочих,Со Скандинавского моря свежий дует норд-ост.И в каждом немецком сердце, среди оседающей ночи,Вдруг проступает четкость святых, указующих звезд!

Среди душистой прели изысканных будуаров,Среди дворцовых комнат и розовых мягких цветов,Слышен веселый грохот грядущих наших ударов,Слышен весенний грохот падающих оков!

И каждый немецкий мальчик, покинув седые термы,Покинув пар и влажность пустых бассейнов и урн,Находит тысячи свастик в каплях собственной спермы.Он ей угощает девочек, как приказывает Сатурн.

Девочки станут летчицами, посвященными тонкому хлебу,Сестрами и святыми, будут плести мешки.Каждый немецкий мальчик глаза поднимает к небуИ без улыбки смотрит в его ледяные смешки.

Оказалось, что Эполет — это парк, причем во французском духе. Золотистая аллея струилась среди тонких живых изгородей, скручиваясь в огромную спираль. В центре спирали, в центре этого круглого загадочного парка-завитка, возвышался небольшой дворец, окруженный кустами, имеющими форму геометрических фигур — конусов, пирамид, кубов и шаров. Вечерело, воздух стал синим, и в этой синеве красиво и уютно светились высокие окна дворца, отбрасывая пять золотых коридоров света на песок аллеи, на мраморных крокодилов, лежащих в темной траве. В окнах посверкивали люстры и золотые рамы огромных картин, кто-то ходил там по залам — чувствовалось, там затевается праздник. Что-то очень заманчивое, сладкое, как в далеком детстве, почувствовал парторг в этих окнах, захотелось поскорее войти туда, увидеть чьи-то сияющие глаза, услышать тяжелый шорох бального платья, пригубить ледяного шампанского, надкусить хрупкий эклер…