Обретение Родины - Бела Иллеш

Тольнаи так и подмывало продолжить свою мысль: в вопросе о характере землевладения в Венгрии сейчас, мол, и вы, товарищ майор, смогли бы кое-чему поучиться у венгерского крестьянина. Но он проглотил просившуюся на язык фразу, сказав вместо нее:

— Нынче и Володе, и мне, да и всем нам можно поучиться у венгерского мужика. Он уже способен не просто осведомить нас насчет характера землевладения в Венгрии, но и сообщить, каким образом крестьянин помышляет изменить старый порядок владения землей.

Балинт пожал плечами:

— Хотелось бы, чтобы дело обстояло именно так. Если оно действительно таково — тем лучше!

Лысый майор искренне радовался, что в споре с Володей неправым оказался он. Его радовало, когда ему доказывали, что основная масса трудового крестьянства уже достигла той степени сознательности, какую проявил новый Володин корреспондент.

Но Олднеру не понравилось, что Тольнаи переспорил Балинта.

— Как бы там ни было, — слегка поколебавшись, сказал он, — товарищ майор отчасти прав. Я действительно чуточку выправил это письмо. Главным образом стилистически. Я восстановлю текст оригинала.

Автором третьей доставленной Володей в редакцию корреспонденции был артиллерийский лейтенант запаса, по гражданской профессии инженер. Он требовал не только изгнания фашистских оккупантов из Венгрии и раздела земли, но ни много ни мало «введения социализма без всяких проволочек», как стояло в письме.

В собственной статье Тольнаи предъявлял требовании куда более скромные, чем автор последней корреспонденции. Тем не менее он горячо вступился за письмо артиллерийского лейтенанта, которое Балинт хоть и признавал благонамеренным, но считал в данный период, безусловно, вредным. Спор затянулся надолго.

— Знаете что, товарищ Тольнаи? Вот вам мой совет: съездите к автору сами. Будет польза и ему и вам. Но публиковать это письмо мы не станем.

С помощью двух венгерских типографов и трех наборщиков-поляков лист «Венгерской газеты» удалось набрать к полудню. После обеда вся редакция корректировала и исправляла оттиски полос. Вечером первый номер газеты Красной Армии на венгерском языке был отпечатан.

В тот же вечер Балинт и Тольнаи получили особое задание: посетить синагогу.

* * *

После освобождения Львова местная еврейская община снова ожила. Однако все ее молитвенные дома в городе оказались спаленными гитлеровцами, и потому глава общины обратился к военному коменданту города с просьбой на время самого большого осеннего религиозного праздника выделить под синагогу какое-нибудь помещение. Комендатура предоставила львовской общине для этой цели огромный, именуемый «рыцарским», зал дворца Радзивиллов.

Накануне так называемого «Судного дня» временный руководитель общины за три часа до начала торжественного молебствия вторично посетил городскую комендатуру. Теперь он просил, чтобы на вечернем богослужении присутствовали представители от Красной Армии.

— Это было бы для нас великой честью!

Комендант, молодой генерал-майор, украинец, выслушал просьбу с довольно кислой миной и долго медлил с ответом. Он почесал в затылке, высморкался, некоторое время сидел, уставившись в потолок, побарабанил пальцами левой руки по письменному столу и наконец пришел к заключению, что от посетителя нужно тактично избавиться.

Будь в распоряжении местной комендатуры даже в пять раз больше военнослужащих, их все равно не хватило бы для всех срочных дел по наведению порядка в этом измученном, только-только начавшем приходить в себя большом городе с его хаотически запутанным хозяйством. Снабжение продовольствием, одежда, жилье, медикаменты, транспорт и общественная безопасность… Вылавливанье и обезвреживанье скрывающихся в городе немецких солдат, а также ночных грабителей… Генерал-майору порой думалось, что легче разгромить гитлеровскую орду, чем шайку бесчинствующих по ночам бандитов.

Генерал уже сформулировал про себя ответ, позволяющий, как он полагал, вежливо, но и с недвусмысленной настоятельностью выставить просителя за дверь. И вдруг взгляд его невольно задержался на лице согбенного старца, стоявшего в почтительной позе перед его письменным столом. С языка коменданта уже готова была сорваться заготовленная фраза, но он так и остался сидеть с полуоткрытым ртом, не в состоянии ее вымолвить. Скользнув по лицу старика, взгляд его, как бы навсегда запечатлевая в памяти это зрелище, замер на его фигуре, сгорбленной и невероятно худой.

Глава религиозной общины был одет в долгополый, доходивший до колен сюртук, из тех, что носили прозвище «сюртук Франца-Иосифа». Бывший когда-то черным, он выглядел теперь грязно-зеленым. Генерал увидел вытянувшуюся, очень тонкую, всю в морщинах и складках шею старика, болезненная желтизна которой почти сливалась с желтым цветом его рубашки. Старик этот надел добротные, почти новые темно-синие драгунские штаны, а ноги его были обуты в обыкновенные крестьянские опорки.

Но не этот странный наряд больше всего поражал в облике старика. Кто во Львове в сентябре 1944 года обращал внимание на подобные вещи!

У старика было узкое изжелта-серое лицо, длинная жиденькая бородка, вислые украинские усы. Редкие волосы и косматые белесые брови с кое-где вкрапленными серыми пятнышками седины. Под глазами темнели фиолетовые синяки. Именно взгляд этих миндалевидных, чуть шире обычного расставленных глаз и поразил так сильно генерала.

«У него такой вид, словно его ведут на виселицу! — заключил генерал. — Хотя нет!.. — тут же мысленно возразил он себе. — Скорее, будто тащат на виселицу его сына!»

Много людского горя повидал комендант за войну. Видел он и сверхчеловеческий героизм.

Героизм он воспринимал как нечто само собой разумеющееся. А к картинам мук и вообще ко всякому человеческому страданью он привыкнуть не мог. Сердце его не окаменело, не сделалось бесчувственным к людским несчастьям. Скорее напротив. Чем больше проходило перед его глазами терзаний, мучений и ужасов, чем они были чудовищнее, тем сильнее росло в нем сочувствие к исстрадавшимся людям. И никогда не говорил он себе при этом: «Что поделаешь — такова война!»

Генерал опустил правую руку в карман брюк и выудил оттуда зажигалку. На фронте хорошая, дающая безотказно огонь зажигалка дороже золота. Генерал уже готовился подарить ее согбенному человеку, но вдруг вспомнил, что он не на фронте.

— Чем вы занимались до войны? — хриплым голосом спросил генерал.

— Профессор Краковского университета. Немецкий язык и литература. Моя книга о Шиллере переведена на многие языки.

— Что вы делали при немцах?

— Скрывался. Оба моих сына были партизанами. Были… да, были… И оба погибли… как герои.

Генерал, разглядывавший до этого момента опорки на ногах своего посетителя, снова посмотрел ему в глаза.

Профессор немецкого языка и литературы распрямил спину и как-то внутренне подтянулся. Взгляд его продолжал быть бесконечно печальным, но в нем теперь светилась также гордость.

— Да! — произнес генерал. — Да… Словом, пошлю к нам двух своих офицеров, достаточно?.. Хорошо, пошлю двоих.

Когда старик ушел, генерал приказал привести трех эсэсовцев, пойманных вчера в подвале сгоревшей городской больницы. Пока их к нему доставляли, он позвонил Балинту.

Лысый майор всячески пытался увильнуть от столь для него непонятного и совсем не ко времени пришедшегося поручения. Но генерал не отступал.

— Вы туда пойдете, товарищ майор. Понятно? И захватите с собой еще одного вашего сотрудника.

— Но, товарищ генерал…

Комендант положил трубку.

Вот так и получилось, что на заходе солнца Балинт и Тольнаи очутились в переоборудованном под синагогу «рыцарском» зале львовского замка Радзивиллов.

В скудно освещенном, полутемном помещении набилось, по беглой оценке лысого майора, не менее семисот человек. Воздух был спертый, люди были одеты в солдатские обноски, казалось, всех восточноевропейских армий. На головах окружающих красовались зеленые, синие, красные солдатские шапки вперемежку со старомодными котелками, потертыми, изношенными цилиндрами и плоскими соломенными шляпами.

Стояла мертвая тишина. Все семьсот человек молчали. Люди, казалось, даже не смотрели в глаза друг другу.

Встретить Тольнаи и Балинта вышел тот самый глава общины, который несколько часов назад был у генерала. Он провел обоих гостей через парадный замковый вход на третий этаж, потом они спустились по винтовой лестнице вниз и добрались до угла «рыцарского» зала, где восседали рядом тарнопольский раввин, львовский православный митрополит и греко-католический епископ.

Тольнаи и Балинт получили место рядом с последним. Балинт представился своим соседям, сел и принялся рассматривать огромную фреску на потолке «рыцарского» зала. Она изображала какую-то батальную сцену с мчащейся кавалерией, дымящимися пушками и горящими деревнями. Большую часть картины постепенно скрывали все сильнее сгущавшаяся полутьма.