Билет на ладью Харона - Василий Звягинцев

Волей-неволей Ляхову пришлось искать себе другую компанию.

Наган он с собой тоже прихватил, перепоясался ремнем наискось, по-ковбойски, в надежде, что еще и поупражняться можно будет, хотя бы и по лампочкам вдоль главной линейки.

Девушки по-своему правы, у них свои проблемы, моментами — посложнее мужских, и притираться им надо, деваться некуда.

Отчего-то он сначала пошел не к Тарханову, а к Розенцвейгу.

Тот сидел и читал квадратного формата книжку в черном переплете. Как понял Вадим, что-то религиозное. Тору, Талмуд или какой-нибудь «Шалхон Арух». Здесь-то книжек на родном языке у него было навалом.

— Вечер добрый, ваше превосходительство. Не помешал? А то меня бабы из дому выгнали. И как? Что гласит древняя мудрость о нынешних делах? Вычитали что-нибудь подходящее к нынешней ситуации?

— Вычитал, — посмотрел на него Розенцвейг поверх очков.

Ляхов, по молодому возрасту, мельком удивился, что бравый, моложавый разведчик — и вдруг в очках, а потом только сообразил, что после сорока лет старческая дальнозоркость нарастает на плюс один чуть ли не каждые пять лет. У кого как, впрочем.

— Вычитали, и слава богу. Вашему, нашему, без разницы. — Вадим махнул рукой. — А посмотрите, какой револьверчик мне попался. Уникум. Одна тысяча восемьсот девяносто пятого года образца, девятьсот пятьдесят первого года производства, а как вчера сделали. Нравится?

— Нравится. Выходит, вы меня поняли все-таки правильно. Так действуйте и впредь. А сейчас что ж, ну, пойдемте к Сергею. Обсудим, что нам с утра делать. Удачно очень получилось, что хоть с женщинами у вас проблем не возникнет.

— А у вас?

— Обо мне не беспокойтесь. Сорок пять лет — это не тридцать, к счастью.

Обсуждение планов и перспектив свелось к тому, что сначала сходили в офицерскую лавочку, набрали там кофе, вина, консервов, колбас и сыров, две упаковки яиц, сготовили себе нормальный ужин.

Вадим строго следовал советам Розенцвейга и собственным планам. То есть действительно, будто на острове Линкольна, ни у кого не должно быть собственных амбиций, а единственно заботы о выживании их маленького коллектива.

Выскочив на минутку на веранду, Ляхов заглянул в окно своей половины коттеджа, исключительно чтобы убедиться, все ли там в порядке.

Поверх занавески он увидел, что Майя с Татьяной сидят на кухне, чрезвычайно легко одетые, оживленно о чем-то разговаривают. Кроме кофейных чашек перед ними на столе длинная бутылка рейнского вина и другая, темная и пузатая, не иначе как с хорошим «Шартрезом».

Кстати, как всякий нормальный мужик, будь он врач, будь давно и счастливо женатый, увидев чужую, практически обнаженную женщину (на Татьяне была только коротенькая, совсем прозрачная комбинация, тоже из запасов прежней хозяйки, и сидела она лицом к окну, положив ногу на ногу), Вадим испытал совершенно естественное чувство.

Которого немедленно устыдился.

Однако во рту у него слегка пересохло, и сердце застучало чаще, чем следовало бы. Несмотря на то что у рядом сидящей Майи наличествовали совершенно те же самые вторичные половые признаки.

Правда, у подруги Сергея все это выглядело кое в чем поэффектнее.

Самое лучшее сейчас — отвернуться и уйти. Из элементарной деликатности. Что он и сделал.

Перед тем как вернуться в квартиру Розенцвейга, Вадим остановился посередине дорожки, чтобы несколько отвлечься. А то, упаси бог, Тарханов еще что-нибудь прочитает в его глазах.

Смешно, конечно, но в последнее время он готов был поверить и не в такие штуки.

Ляхов уперся взглядом в луну, выплывающую на средиземноморское небо, в крупные звезды, бессмысленно подмигивающие с высоты неизвестно кому.

Потер ладонью глаза и лоб.

Да что же это за бред, что на него вдруг навалилось? И ведь не сейчас это началось. Никому он не верит, всего боится, в лучшем друге подозревает какие-то коварные замыслы, а отчего, зачем?

Такое могло бы иметь объяснение, глотай он регулярно тяжелые галлюциногены. В лучшем случае. В худшем — действительно начинается паранойя.

Хорошо все-таки быть врачом. Подышал носом поглубже, вспомнил, чему учили на третьем и четвертом курсах, и сразу сделалось легче.

Может быть, все происходящее — просто свойства искаженного времени?

А что, вполне и вполне вероятно.

Если человек, вернувшийся с войны в родной дом через год или два, потом много лет не в состоянии встроиться в нормальную жизнь, то по ночам кричит, то драться кидается в ответ на совершенно невинные слова случайного собеседника, отчего же не предположить, что реальная война плюс перескоки туда-сюда из прошлого в будущее влияют на психику еще хуже?

Значит, главное — не поддаваться.

Еще трижды глубоко вдохнул по специальной методике, толкнул дверь.

Оказывается, он отсутствовал намного дольше, чем предполагал. Судя по всему — не меньше получаса. Неужели так засмотрелся на голых девушек? Ему казалось, что бросил только беглый взгляд и сразу отошел.

Или медитация под луной затянулась?

Дым в комнате стоял коромыслом, Розенцвейг с Тархановым курили совершенно невозможно, пепельница уже переполнилась, вино лилось мимо стаканов, на полированном столе вокруг них стояли пахучие лужицы.

Вадима передернуло. Черт знает что! Захотелось выругаться, указать товарищам на неподобающее поведение.

И сдержался. Опять та же болезненная эмоция. Это же его друзья, им же жить и жить вместе, пока доедут до Москвы. Если доедут. С такими настроениями. Так хоть ты оставайся человеком, господин военврач.

— Все равно, Григорий Львович, — объяснял Тарханов бригадному генералу, размахивая руками, — не нравится мне наш мир. Абсолютно дурацкий мир. Не должно такого быть.

— Да как же не должно? Если он уже есть, о чем спорить? Я когда-то химию изучал, так там сказано, что процессы протекают только такие, какие могут протекать. Никаких иначе. И, соответственно, неужели вы предполагаете, что мир может быть иным?

— Предполагаю, — с пьяной настойчивостью продолжал Тарханов. — Вы историю читали?

— Приходилось, — благодушно ответствовал Розенцвейг. Взглянул на вошедшего Ляхова и подмигнул. Вадим понимающе кивнул и тоже отпил из придвинутого ему стакана.

— А вот я не верю. Все должно быть совсем иначе. Не могла Германия ту войну проиграть. Сорок дивизий в Вогезах стояло, сражение у Доггер-банки выиграли, в Польшу прорвались, и после этого — капитуляция? Не может такого быть.

— А как — может? — вкрадчиво спросил Розенцвейг, показывая Ляхову, чтобы не мешал.

— Элементарно. Году в семнадцатом французы, не немцы, должны были капитулировать, мы — заключить с немцами сепаратный мир. И ни у кого никакой революции. А уж потом…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});