Полубрат - Кристенсен Ларс Соби

Вивиан пришла. В тринадцать минут первого в дверь боязливо постучали. Педер открыл. Вивиан скользнула в комнату. Педер притворил дверь и прислушался. Мы все напрягли слух. В доме царила тишина. Нас никто не слышал. Фьорд протекал мимо. — Барнум, что ты мне покажешь? — зашептала Вивиан. Я посмотрел на Педера. Он только улыбнулся. Вивиан попятилась к двери. — Если это какое-то свинство, я ухожу! — Педер приглушённо засмеялся. — Тише, — шепнул он. Но Вивиан не унималась. — Только попробуйте, я закричу! — Она шагнула в мою сторону. — Барнум, тебя я вообще взгрею. Так и знай! — Ещё б минута, и она кинулась бы на меня, но Педер встал между нами. — Дорогая Вивиан, разве в твоём гороскопе не сказано, что мы интересные люди? — Вивиан успокоилась и стала просто нетерпелива. — Говорите, о чём речь. — Педер обошёл кровать, таща меня за собой. — Барнум хочет показать тебе своё достояние! — Вивиан опять поддалась подозрениям: — Не хочу я смотреть на его достояние! — Казалось, ей тошно от одной мысли об этом, она даже спрятала лицо в ладонях. Как она себе представляла: что я спущу штаны и продемонстрирую ей своё богатство? Достояние Барнума? Педер заржал: — Вивиан, расслабься. Достояние — это не Барнум. Это его чемодан. — Сказав это, он стрельнул в меня глазом, дважды подмигнул, осторожно вытащил мой старый чемодан и положил его на кровать. — Вот он, волшебный чемодан Нильсена, — прошептал он. Вивиан отвела руки и уставилась на чемодан: — И что в нём? — Педер распахнул крышку. Вивиан отпрянула, опять смутившись сомнениями. Но потом подошла поближе. — Он пустой, — сказала она. Педер повернулся ко мне: — Расскажи, Барнум. — В нём хранились аплодисменты, — сообщил я. Вивиан села рядом с чемоданом и бережно провела пальцем по бархатистой подкладке. — Аплодисменты? — Да. Мне он достался от отца, а ему дал его директор цирка Мундус. — Который приходил на похороны? — Ну да. Отец был хранителем чемодана. Они сложили в него все аплодисменты. А отец таскал его. — Вивиан смотрела на меня. — А где аплодисменты теперь? — Может, истрачены. Не знаю. Или отец их растерял. — Педер стоял у окна и следил за нами. Он молчал. Но изредка качал головой. — Это ты и собирался показать мне, Барнум? — спросила Вивиан. — Да, — ответил я. Вивиан слегка коснулась моей руки. — Чудесно, — сказала она. Стало тихо. Вдруг нас ударила короткая белая вспышка, словно молния за окном. Мы дёрнули головами в сторону Педера и заморгали. Он положил мой фотоаппарат обратно на подоконник. Я подумал о наших душах: лишиться души — всё равно что умереть, а сфотографировать кого-то — значит его казнить, если мама правду говорит, но умирать так часто всё же никак нельзя? — Аппарат Барнума, — шепнул Педер. Вивиан подняла на меня глаза. Под ними чернели круги. — А точно в нём не осталось аплодисментов? — спросила она. — Похоже на то. — Ни одного хлопка? Может, твой отец припрятал немного для себя лично? — Педер загорелся. — Отличная мысль, Вивиан. Наверняка он чуток притырил. Сейчас посмотрим! — Педер достал нож, сел на кровать, посмотрел на нас и шёпотом спросил: — Режем? — Я кивнул. Педер отпорол подкладку, разворошил картон под замком — нет ли там тайника с аплодисментами? Там не было ничего. Только тяжёлый дух нафталина и плесени. Педер убрал ножик в чехол. — Вы серьёзно рассчитывали на находку? — Он откинулся навзничь на кровати и тихо заржал: — Барнум, а что там твой отец любил повторять? — спросил он. Я взглянул на Вивиан. Она не отрывала глаз от пустого, искромсанного чемодана. — Важно не то, что ты видишь, а то, что ты думаешь, что ты видишь, — прошептал я. Педер снова сел. — По-моему, наоборот, — сказал он. — Важнее то, что ты видишь. А ты как считаешь, Вивиан? — Она вместо ответа показала пальцем на край крышки. — Смотрите, — сказала она. Там что-то было, уголок листа бумаги или книги. Мне удалось подцепить его. Это была открытка, отец припрятал её там или позабыл, старинная открытка, и я до сих пор помню свой тогдашний восторг — наполовину присыпанный страхом: в моём чемодане что-то нашлось, он, к моей вящей гордости, не пуст, но и боязно мне было тоже, чем окажется это послание, спрятанное и крышке доставшегося мне в наследство чемодана? Оно оказалось изображением самого высокого в мире человека, Патурсона из Акюрейри. Я выдохнул с облегчением. Его имя было выведено внизу — полностью, плюс роспись, а также значился его рост — два семьдесят четыре, измеренный под контролем съезда врачей в Копенгагенe. Педер и Вивиан заглядывали мне через плечо. У меня дрожали руки, от радости, от удивления, не знаю от чего, но дрожали. Раскрашенный вручную портрет Патурсона выцвел, краски казались бледными тенями. От этого зрелища я вошёл в раж, я чувствовал грусть, но и возбуждение, мне пришлось покрепче сцепить пальцы. У Патурсона лицо было удлинённое, а ротик маленький, едва заметный изгиб над широким подбородком, волосы были расчёсаны на пробор почти ровно посерёдке, а голубые в своё время глаза казались двумя дырами на маске. Одет он был в чёрный костюм. Туфли белые, без шнурков. — Два семьдесят четыре, — простонал Педер. — Этого не может быть. — Здесь ясно написано, — ответил я. Педер нагнулся поближе. — Значит, рожа у него метр, не меньше. Так не бывает. Обманки. — Ты хочешь сказать, съезд врачей соврал в полном составе? — Педер вздохнул. — Почти три метра! Поебень какая-то. — Я начал заводиться. — Ты хочешь сказать, мой отец врёт? — Педер вздохнул и собрался что-то ответить, но не успел. Его опередила Вивиан. — На обороте тоже что-то написано, — заметила она. Я повернул открытку. Там была марка. Исландская. Проштемпелёванная в Акюрейри 10.5.1945. Число, пересекавшее наискось зелёную исландскую марку, читалось с трудом. Десятое мая. Сорок пятого года. Открытка предназначалась отцу. Арнольду Нильсену. Она искала его долго. Сперва её послали в цирк «Мундус», Швеция, Стокгольм. Этот адрес зачёркнут и ниже написан новый: пансион Коха, Норвегия, Осло. Я так и вижу почтальонов с открыткой для отца в руках, сперва они доставляют её из Исландии в Швецию, чтобы оттуда отнести в пустую комнату пансиона Коха на Бугстадвейен. Где отца уже и след простыл, он съехал. И открытку посылают дальше, на север, на холмистый остров, откуда он сбежал, на Рёст, где тоже никто не знает, что сталось с Арнольдом Нильсеном, поэтому открытка год за годом ждёт его тут неприличным напоминанием о блудном сыне, что улизнул ночью, тишком, и пал так низко, как только возможно пасть: подвизается в цирке. Отец отыскал открытку сам, когда ездил на Рёст с матерью окрестить меня Барнумом. — Читай, — шепчет Вивиан. Почерк малопонятный, в словах полно ошибок, а строчки наползают друг на друга, чтобы вместилось всё. Я читаю вслух. Дорогой Арнольд, мой настоящий друг. Приходится остановиться, посмотреть на Вивиан с Педером: — Арнольд — это мой отец. — Дорогой Арнольд, мой настоящий друг, — начал я сначала голосом, который звучал как чужой. — Я пишу тебе сегодня, чтобы поздравить с победой мира и поражением этой гнусной Германии. Теперь подожмут хвост навсегда! Tы всё ещё в цирке? Надеюсь на это. Сам я вернулся в Исландию. Ты помнишь ту, которую мы звали Шоколадной Девочкой? К несчастью, она умерла. Она заболела болезнью, которую не смогла вынести. Она всегда говорила о тебе очень хорошо. Я надеюсь, наши пути когда-нибудь пересекутся. Арнольд, желаю тебе всего наилучшего в жизни. Самый высокий человек в мире. Патурсон.

Мы молчали очень долго. Я мог бы и всплакнуть. И я уже принял решение. Эту открытку я никогда никому не покажу. Я убрал её в карман сумочки с туалетными причиндалами. Педер посмотрел на меня и кивнул, словно понял моё намерение и одобрил его. — Теперь и у тебя есть собственное письмо, — сказал он.

В ту ночь я не спал. Лежал без сна, возбуждённый, слушал спокойное дыхание Педера и шелест ветра в яблонях, шорохи в траве, луну над фьордом, а будь слух у меня поострее, я б услышал и как Вивиан лениво ворочается в кровати у себя в комнате. Места для всего этого во мне не хватало. Оно переливало через край. Мне надо было срочно встать. Продышаться. Потом я устроился на стуле у окна. Мне думалось, что быть счастливым тоже вполнe сносно, это уж не так сложно, хотя непривычно, радость — разлапистый букет, руки изматывает. Мы проснулись, встали и снова улеглись на скале и заснули там, а папa читал в теньке каталоги марок, и мама работала над своей картиной. Солнце жёстко и жарко легло нам на спины. И я пережил нечто странное. Я внезапно вынырнул из сна, разморённый и напуганный, с единственной мыслью в голове, стряслась беда! Я физически чувствовал чужую боль. И в ту же секунду меня укусила оса. Прямо в горло. Оно сразу же стало опухать. Я закричал. Педер и Вивиан встрепенулись. — Умираю! — кричал я. — Задыхаюсь! — Голос пресёкся. Я катался по земле. В голове всё полопалось. Сейчас наступит смерть. Последнее, что я увидел в этой жизни: Педер думает, что я прикидываюсь. Я попробовал растолковать ему, что к чему, но поздно. Скоро я окажусь на том берегу. Я прекратил борьбу. Меня переполняло огромное спокойствие, на грани потери сознания. Душа готовилась отлететь. Прощайте, друзья мои. Но Вивиан припала ко мне и впилась губами в горло, словно решила поцеловать меня в первый и уже последний раз. Она не знала пощады. Кусалась. Высасывала. Отплёвывалась. Потом снова сосала, вытягивала из ранки яд и спасла мне жизнь — в первый, но не последний раз.