Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939 - Ингеборг Фляйшхауэр

Симптомом большой озабоченности Сталина, вызванной военной эскалацией на Дальнем Востоке, явился тот факт, что именно в эти на­пряженные и богатые событиями дни он нашел возможным опубликовать опровержение ТАСС. Внешне он устранял с пути балласт, способный затруднить прерванные военные переговоры. 19 августа «Правда» опубликовала[1094], а 20 августа «Известия»[1095] повторили за­явление ТАСС, в котором Советское правительство опровергало сооб­щение ведущих польских газет о будто бы возникших между западны­ми делегациями и советской миссией на военных переговорах в Москве разногласиях якобы по поводу советского требования о западной помо­щи в случае развязывания войны на Дальнем Востоке. ТАСС это сооб­щение категорически опровергло, заявив, что оно является сплошным вымыслом, однако не преминуло добавить, что существующие на са­мом деле разногласия касаются совсем другого вопроса. Таким обра­зом, признавалось наличие разногласий в нарушение договоренности о сохранении секретности переговоров. На следующей встрече военных миссий 21 августа советская миссия не без основания была привлечена к ответственности западной стороной[1096]. Сталин должен был иметь очень основательные причины для публикации опровержения ТАСС, которые не имели непосредственного отношения к Германии, посколь­ку уже возникший прямой контакт мог предоставить и иные возможно­сти передачи информации. В широком смысле это опровержение ТАСС было адресовано Японии, где, по советским предположениям, герман­ское правительство к этому времени уже зондировало условия улажи­вания ее конфликта с СССР.

Надежда на сдерживание японской агрессии стояла в центре совет­ского проекта пакта о ненападении[1097]. В основу этого проекта были по­ложены предыдущие советские пакты о ненападении. Он состоял из пяти статей и постскриптума, в котором упоминался «особый прото­кол», который объявлялся «составной частью пакта».

Статья 1 содержала взаимный отказ от применения насилия пер­вым, от агрессивного действия или нападения одного государства на другое как отдельно, так и совместно с другими державами. Таким об­разом, Советский Союз оставил за собой право на оборонительную во­енную акцию по обузданию германской агрессии отдельно или совместно с другими державами (например, в духе начавшихся воен­ных переговоров, чисто оборонительный характер которых постоянно подчеркивался Советским правительством).

Статья 2 запрещала договаривающимся странам в какой-либо форме поддерживать третью державу, делающую одного из партне­ров «объектом насилия или нападения». Эта статья сводилась к от­мене антикоминтерновского пакта, поскольку Германия обязывалась отказаться от какой-либо «поддержки» Японии. Совет­ское правительство, несомненно, планировало расширить этот пункт в «особом протоколе» до активного воздействия Германии в положительном смысле на Японию. Нападение какой-либо «третьей державы» на Германию представлялось маловероятным. А советская поддержка третьей державы, ставшей объектом герман­ского насилия, таким образом, не исключалась.

Статья 3 содержала оговорку о консультациях при возникновении споров или конфликтов, причем в необходимых случаях должны были создаваться комиссии по урегулированию конфликта.

В Статье 4 оговаривался пятилетний срок действия договора с авто­матическим продлением на следующие пять лет.

В Статье 5 предлагалось вступление договора в силу лишь после его ратификации, которая должна была произойти в возможно короткий срок.

Это были, как отмечала с некоторым разочарованием германская сторона, в общем, «обычные условия» пактов о ненападении эры Келлога — Бриана[1098]. Правда, в одном существенном пункте советский проект отходил от классической формы, делая уступку агрессивному государству Гитлера: Статья 2 проекта очень характерно отличалась от соответствующей статьи Берлинского договора 1926 г.: там обязатель­ство нейтралитета обусловливалось «миролюбивым образом действий» партнера по договору, теперь же в советском проекте этого условия не было. Правда, в формулировке предусматривалось, что обещание всту­пало в силу лишь в том случае, когда другая договаривающаяся сторона становилась «объектом» агрессии, а это означало, что «акт насилия» или «нападение» от нее исходить не могли. Советское правительство, по-видимому, сочло излишним придерживаться условия о «мирном по­ведении», учитывая явно воинственное поведение германского прави­тельства. Таким образом, однако, широко открывались двери для любого нападения Германии, «спровоцированного» якобы актом наси­лия со стороны третьей державы[1099].

Остается под вопросом, предвидело ли и в какой степени эту воз­можность германское посольство. Итальянский посол, которого Шу­ленбург посетил после своего возвращения из Наркомата иностранных дел, чтобы подробно проинформировать, сообщал в Рим, что текст до­говора соответствует «обычной модели»; правда, «протокол» (пока еще неясно, будет он секретным или несекретным) оставляет еще «поле для дискуссии». Советское правительство намерено включить в этот прото­кол гарантии Прибалтийским государствам и оказание влияния на Японию[1100].

Когда посол Шуленбург в ночь с 20 на 21 августа направил этот со­ветский проект договора в Берлин, он должен был испытывать чувство, что усилия его пяти тяжелых лет в Москве оправдались. Он был преис­полнен надежды, «что пакт о ненападении с Советским Союзом мог бы оказаться инструментом мира. Как бы невероятно это ни звучало сегод­ня», — писал после войны его многолетний сотрудник Густав Хиль­гер, — летом 1939 г. мы действительно придерживались мнения, что, как только Германия обеспечит себе безопасный русский тыл, Англия и Франция сумеют принудить Польшу к умеренности и уступчивости. В качестве результата мы ожидали германо-польского примирения на базе возвращения Данцига и создания «коридора через коридор». Мы были склонны из своей московской дали верить заверениям Гитлера, что он тогда «не будет больше предъявлять никаких новых территори­альных требований в Европе». Подобное решение польской проблемы представлялось нам единственной возможностью предотвратить вто­рую мировую войну. Когда мы в ходе дальнейших переговоров поняли, что Гитлер вообще не хотел с Польшей никакого взаимопонимания, а стремился к войне с Польшей с целью ее уничтожения, мы пытались утешить себя мыслью, что германо-польский конфликт все-таки луч­ше, чем вторая мировая война»[1101]. Как отмечал Хильгер, эти рассужде­ния в августе 1939 г. уже носили знак глубокой озабоченности и скепси­са.

Для Шуленбурга ночные часы с 20 на 21 августа также были полны тревоги. В 21.00 он получил телеграмму статс-секретаря, который по­ручал ему немедленно, «а именно еще сегодня», в воскресенье, 20 авгу­ста, посетить Наркомат иностранных дел, «чтобы передать важное послание фюрера Сталину. Указанное послание следует телегра­фом»[1102].

Шуленбург ответил, что сейчас уже не удастся «застать на месте от­ветственного чиновника Наркомата иностранных дел» и что он сможет выполнить это поручение лишь в понедельник, 21 августа[1103]. Он ожи­дал в посольстве приема «правительственной телеграммы».

Между тем он писал в личном письме в Берлин: «Мы все еще нахо­димся здесь в центре мировой политики. В настоящее время здесь ведут переговоры британские и французские военные, пока без видимого ус­пеха. А у нас громадная работа; мы завалены телеграммами и т.д.... Вчера ночью в Берлине подписано германо-советское экономическое соглашение, что при нынешнем политическом положении означает больше, чем может показаться. Но ты должна и дальше держать боль­шой палец... по меньшей мере еще 10 дней. Пока неясно, поеду ли я в Нюрнберг, но я думаю, что да, хотя, может быть, и с небольшим опозда­нием... Сегодня 21 августа (подчеркнуто двойной чертой, — прим. авто­ра), 2 часа ночи. Мне только что звонили из канцелярии, что из Берлина поступила «сверхсрочная» и бесконечная телеграмма. Через 1,5 часа мне ее пришлют в расшифрованном виде; до тех пор я должен бодрствовать. Несмотря на это, я на сегодня письмо кончаю; мне хочет­ся, да и нужно, еще немного «подремать» в кресле, поскольку много по­спать в эту ночь мне не придется. Завтра я к этому письму что-нибудь добавлю, если появится что-то заслуживающее внимания...

21.8.39 г., 18 часов

Я сейчас прямо из Кремля. Когда ты получишь это письмо, тебе уже будет известно из газет о крупном успехе. Это дипломатическое чудо! Его последствия невозможно предвидеть. Мои шифровальщики не спали уже несколько ночей, я тоже слегка утомился. А нам пред­стоят еще несколько дней высочайшего напряжения. Но теперь это не имеет значения, после того, как принято решение, которого мы доби­вались и желали. Надеюсь, что обстоятельства не испортят того, что сейчас в полном порядке. Во всяком случае свою задачу мы выполни­ли. Мы добились за три недели того, чего англичане и французы не могли достичь за многие месяцы! Лишь бы из всего этого вышло что-нибудь хорошее!»[1104]