Том 15. Простак и другие - Пэлем Вудхауз

Они не встречались раньше — Аделина только день как приехала к тетушке, — но в одном он был уверен: жизнь, даже с электричеством, насыпными дорожками и горячей водой, будет тосклива, если он не увидит ее вновь. Да, Катберт влюбился, и — к слову о том, что любовь делает с мужчиной, — не прошло и двадцати минут, как он с одного удара закатил мяч в одиннадцатую лунку и в три удара мастерски пересек четыреста ярдов, отделявшие его от двенадцатой.

Позвольте пропустить все промежуточные ухаживания и перейти сразу к ежегодному благотворительному балу, единственному в год событию, где волк воистину живет с ягненком, барс лежит рядом с козленком, а спортсмены и ценители, забыв на время о старых обидах, становятся добрыми друзьями. Здесь Катберт сделал Аделине предложение, но, увы, с литературных высот красавица и в бинокль бы его не разглядела.

— Мистер Бэнкс, — холодно сказала она, — я буду с вами откровенна.

— Выкладывайте как есть, — согласился Катберт.

— Как ни польщена я…

— «Вашим вниманием…» — знаю, знаю. «Для меня большая честь», и все такое. Но проедем эту лабуду. Что вам мешает сказать «да»? Я люблю вас до безумия.

— Любовь не главное.

— Вот здесь вы заблуждаетесь, — с чувством возразил Катберт. — Это вовсе не так. Любовь… — он готов был развернуть свою мысль, но она перебила:

— У меня далекие планы.

— И прекрасная фигура, — заметил Катберт.

— У меня далекие планы, — повторила Аделина, — достичь которые мне поможет только муж. Сама я очень обыкновенная…

— Что?! — вскричал Катберт. — Вы — обыкновенная? Да вы лучшая из женщин, вы богиня. Должно быть, вы давно не смотрелись в зеркало. Вам нет равных. Даже близко нет. Все остальные в сравнении с вашей красотой — просто старые облупленные мячики.

— Ну, — смягчилась Аделина, — может, я и недурна собой.

— Недурна? Сказать, что вы недурны собой — все равно что назвать Тадж Махал милой могилкой.

— В любом случае, речь не об этом. Я хочу сказать, что если выйду за ничтожество, то и сама буду ничтожеством, а по мне это хуже смерти.

— А почему же это исключает меня?

— Ну сами посудите, мистер Бэнкс, сделали ли вы в своей жизни чего-нибудь стоящее? И сделаете ли?

Катберт задумался.

— Действительно, — сказал он, — в этом году мне не повезло ни с профи, ни с любителями, зато в прошлом году я победил во Франции.

— В чем победили?

— В открытом чемпионате Франции по гольфу.

— По гольфу! Вы все свое время тратите на гольф. Я предпочитаю людей интеллектуальных, глубоко духовных.

Ревность вскипела в груди Катберта.

— Вроде этого — как его там — Дивайна?

— Мистер Дивайн, — зарделась Аделина, — станет великим человеком. Он уже столького достиг. Критики говорят, что он самый русский из всех молодых английских писателей.

— А это хорошо?

— Еще бы!

— Странно. Я думал, штука в том, чтоб стать самым английским из всех молодых английских писателей.

— Вздор! Кому нужны английские писатели в Англии? Здесь непременно надо быть русским или испанским. На мистера Дивайна снизошел великий русский дух.

— Из того, что я слышал об этих русских, не хотел бы я, чтоб на меня такое снизошло.

— Не бойтесь, вам это не грозит, — фыркнула Аделина.

— Ах так? Позвольте заметить, что вы меня сильно недооцениваете.

— Вполне возможно.

— Вы думаете, я духовно неразвит? — обиженно проговорил Катберт. — Так знайте, завтра же я присоединяюсь к вашему литературному обществу.

Выпалив эти слова, он обозвал себя олухом и чуть было не добавил пинка под зад, но смягчился, увидев обрадованное лицо Аделины, и по дороге домой даже решил, что в обществе ему понравится. Только холодным хмурым утром он понял, во что ввязался.

Не знаю, доводилось ли вам бывать в деревенских литературных обществах, но смею вас заверить, что под бдительным оком миссис Уиллоби Сметерст произрастало нечто особенное. Сил моих не хватит передать, что выпало на долю Джей Катберта Бэнкса в последовавшие недели, но даже если бы я мог, не думаю, что стоило бы это делать. Оно конечно, трагедия, как говаривал Аристотель, должна вызывать сострадание и страх — но всему же есть предел. В античных театрах существовало незыблемое правило: кровь не должна проливаться на сцене — и я последую мудрому совету древних. Достаточно сказать, что моему герою пришлось несладко. После одиннадцати дискуссий и четырнадцати лекций о свободном стихосложении во Франции, об эссеистах XVII века в Англии, о неоскандинавском течении в Португалии и еще о многом другом он так ослабел, что в те редкие мгновения, когда удавалось взять в руки клюшку, мяч без полного размаха не пролетал и двадцати ярдов.

Но не только гнетущая атмосфера лекций и дебатов высасывала из него жизненные силы: стократ мучительнее было видеть, с каким обожанием относилась Аделина к Рэймонду Парслоу Дивайну. Этот господин явно оставил неизгладимый след в ее девичьем сознании. Когда он говорил, она подавалась вперед и слушала, открыв рот. Когда он не говорил — что случалось гораздо реже, — она отклонялась назад и молча созерцала его. А если ему доводилось сесть рядом с ней, она поворачивалась и пожирала его глазами. Катберту хватило бы мимолетного взгляда на мистера Дивайна, но Аделина не уставала им любоваться. Она смотрела на него с жадностью маленькой девочки перед полным блюдцем мороженого. И все это на глазах у Катберта, которому приходилось постоянно быть начеку, чтобы вовремя нырнуть и затеряться в толпе, если вдруг кто-нибудь захочет узнать его мнение о суровом реализме Владимира Брусилова. Стоит ли удивляться, что юноша потерял сон и долгими ночами беспокойно ворочался в постели, хватаясь за одеяло, и что портному пришлось на три дюйма подтянуть внезапно повисшие на нем жилеты?

Упомянутый мной Владимир Брусилов был знаменитым русским писателем, чьи книги — вероятно, потому, что автор разъезжал в турне по Англии, — достигли вершины популярности. Литературное общество Зеленых Холмов неделями разбирало его произведения, и Катберт уже всерьез намеревался выбросить белый флаг. Владимиру особенно хорошо давались мрачные зарисовки беспросветной тоски, где до триста восьмидесятой страницы ничего не происходило, а потом русский мужик решал наложить на себя руки. Неслабая нагрузка для человека, чьим самым серьезным чтением до сей поры была вардоновская монография[32] о прямых ударах, и терпение, с которыми Катберт переносил эти романы, лишний раз говорит о чудесах любви. Но напряжение было ужасным, и, думаю, юноша сдался бы, не заглядывай он в газеты, где писали, какая безжалостная резня разворачивается в России. Катберт был в душе оптимистом и потому решил, что с той скоростью, с какой население этой странной страны убивает друг друга, запасы русских писателей должны в конце концов иссякнуть.

Как-то утром, бредя вниз по дорожке во время короткой прогулки — единственного упражнения, на которое он еще был способен, — Катберт увидел Аделину. Боль пронзила его тело, когда в ее спутнике он признал Рэймонда Парслоу Дивайна.

— Доброе утро, мистер Бэнкс, — сказала Аделина.

— Доброе утро, — глухо ответил Катберт.

— Слышали новость о Владимире Брусилове?

— Умер? — с надеждой спросил Катберт.

— Умер? Что за вздор! С чего бы ему умирать? Нет, вчера после брусиловской лекции в Квинс-холле тетя встретилась с его менеджером, и тот пообещал, что в следующую среду мистер Брусилов будет на нашем приеме.

— А, вот оно что, — вяло сказал Катберт.

— Не знаю, как ей это удалось. Думаю, она упомянула, что там будет мистер Дивайн.

— Но говорили ведь, что он и так приезжает, — попытался возразить Катберт.

— Я буду очень рад, — заявил Рэймонд Дивайн, — возможности увидеть Брусилова.

— Наверняка Брусилов также рад возможности увидеть вас, — подхватила Аделина.

— Возможно, — согласился мистер Дивайн. — Возможно. Искушенные критики считают, что мои работы сродни творениям русских мастеров.

— У вас такие глубокие персонажи.

— Да-да.

— И атмосфера…

— Весьма.

Исполненный душевными муками, Катберт собрался покинуть воркующих голубков. Мир для него почернел, птицы перестали чирикать. Русский мужик с триста восьмидесятой страницы, и тот нашел бы больше радости в жизни.

— Вы ведь придете, мистер Бэнкс? — спросила Аделина, когда он повернулся.

— А? Да, хорошо, — сказал Катберт.

В следующую среду Катберт вошел в гостиную миссис Сметерст и занял свое обычное место в дальнем углу, откуда, слившись со стенами, можно было в свое удовольствие смотреть на Аделину. Его взору предстал великий русский мыслитель, окруженный толпой поклонниц. Рэймонд Парслоу Дивайн еще не появлялся.