После любви - Виктория Платова

Это по меньшей мере странно, мой марокканский следователь так прямо и сказал.

Но напрямую задавать вопросы Алексу я еще не готова. Слободан – дело другое.

– У вас прекрасный медальон, Слободан.

– Какой?

– Вот этот. – Я указываю пальцем на узкий прямоугольный брусок, болтающийся на черном шнурке. – С иероглифами. Он серебряный?

– Да.

– А иероглифы? Что они означают?

– Пожелание счастья.

– Оригинальная вещица.

– Ее отлил мой брат. Он ведь был еще и ювелиром. Занимался этим для души. Так же, как и картинами. У него было много идей. Много заготовок – из золота, из серебра. Но ничего не сохранилось, кроме этого медальона.

– Почему?

– Мастерскую разграбили. Боснийские твари. Я достал нескольких из отцовского ружья, но патронов было слишком мало. Вам правда понравился медальон?

– Он не может не нравиться.

– Тогда держите.

Бросив руль на скорости в запрещенные семьдесят километров, Слободан стягивает с себя медальон и надевает его мне на шею. Пальцы юноши горячи, как угли, а серебряный брусок, напротив, прохладен. Сходные ощущения от прикосновения металла я испытала не так давно – когда на моих запястьях щелкнули наручники, а один из представителей марокканской gendarmerie зачитал мне права.

– Боюсь, я не могу принять ваш подарок, Слободан…

– Почему?

– Это же память о брате.

– Мерседес сентиментальна?

– Нет, но…

– Пустяки. Поверьте, случаются ситуации, когда от памяти хочется отделаться. И чем скорее, тем лучше.

– Вы правы. – Впервые я смотрю на Слободана если не с симпатией, то с глубоким пониманием.

– Пожелание счастья. Мерседес! Пожелание счастья! – Слободан жмет на клаксон и (прямо на середине перекрестка) ударяет по газам.

Кажется, я совершила непростительную глупость, когда позволила психопату набросить на себя удавку – именно так это и выглядит, именно этого я и жду: черный шнурок легко стянуть под горлом, кожа посинеет, и через три-пять секунд наступит асфиксия.

– Пожелание счастья, Мерседес. – Синие сербские глаза становятся совсем прозрачными, а в сербском голосе явственно слышатся интимные нотки.

– С этим у меня все в порядке.

– У меня тоже. Я счастлив, что познакомился с вами, Мерседес.

Я совершила непростительную глупость много раньше – когда согласилась на встречу со Слободаном, теперь он от меня не отстанет.

О семидесяти километрах можно забыть, мы движемся едва ли на тридцати: из-за плотного движения мост Бир-Хаким все откладывается и откладывается. Слободан использует это обстоятельство на полную катушку: я уже успела прослушать курс лекций о ювелирном деле, которым занимался его брат, и о том, что обрабатывать серебро намного сложнее, чем золото, и о том, что сам Слободан никогда не стремился подражать старшему брату, в число его кумиров Душан не входил.

Философичный мямля, я была права.

Что же касается смерти Душана – подлинной или мнимой, – Слободан не верит в нее до сих пор. Не потому, что этого не могло случиться в принципе, нет. Просто смерть никогда бы не заинтересовалась такой блеклой персоной, как Душан Вукотич, а если бы он (по недоразумению) вдруг попался – его бы сняли с крючка как не заслуживающую внимания рыбную мелочь и отправили обратно в воду, подобный улов не делает чести никому.

Смерти тем более.

Душан с багажом из пятнадцати подготовленных Алексом картин сел в поезд в Сараеве, чтобы выйти в словенской Любляне и уже оттуда лететь самолетом во Францию, почему был выбран кружной путь – неизвестно до сих пор. К тому же Душан так и не прошел его до конца, вместо словенской Любляны случился хорватский Сплит – направление почти противоположное заданному, Душан развернулся на девяносто градусов. Это не в характере Душана, а его торопливый звонок из Сплита ничего не объяснил: планы изменились, братишка… я отправляюсь в Италию, пробуду там какое-то время, нет, ничего особенного не случилось, просто неожиданно возник покупатель на картины… ему нравится то, что я делаю, и он предлагает сумму гораздо большую, чем предложил господин Гринблат… позвоню, как только доберусь до места, а если объявится Алекс – передай ему… нет, не нужно ничего передавать, я сам свяжусь с ним и все объясню.

Больше звонков от Душана не поступало.

Алексу он тоже не звонил.

И все же Слободан пытался искать брата именно через Алекса, обозленного несоблюдением контракта, – тщетно. Душан как в воду канул. И его картины нигде не всплыли – ни одна из пятнадцати. Какое-то время муссировались слухи о гибели Душана, не сам ли Алекс их распускал?

Слободан не помнит точно.

– Он был очень талантливый художник, мой брат. – Слободан откидывается на сиденье и чешет переносицу. – Как говорит Алекс, такие рождаются раз в столетие.

– Я сожалею, Слободан.

– Лично мне не нравилась его мазня. Но если что-нибудь из этой мазни всплывет – оно будет стоить больших денег. Как говорит Алекс.

– Хотите наложить на них лапу?

– Нет. Я уже говорил, чего хочу. Работать с вами.

Я – в который уже раз – напрягаюсь, когда появится чертов Бир-Хаким?.. Общих фраз и туманных ответов на вполне конкретные вопросы все меньше и меньше, Слободан вот-вот меня раскусит. О том, что наступит после этого, лучше не задумываться.

– Назовите хотя бы одну причину, почему ваше желание должно быть исполнено.

– Я уже называл. И не одну, а целых три.

Байка про монету. Байка про сигнализацию. И – математическая байка, я помню.

– Я помню, Слободан.

– Этого достаточно или нужно что-то еще? К примеру, у меня нет моральных принципов.

– А неморальных?

– Никаких.

Он не врет, это видно по глазам, по-прежнему прозрачным; по губам – они вытянуты в шнурок, на нем может болтаться все, что угодно. Самый нейтральный вариант – гильза от патрона, которым был уложен босниец, попытавшийся ограбить ювелирную мастерскую Душана Вукотича. Ах, да, таких боснийцев было несколько, значит – и гильз будет больше, чем одна. И никаких иероглифов с пожеланием счастья – их просто умаешься выбивать.

– Вряд ли Алекс придет в восторг от того, что я увожу его людей.

– Значит, вы согласны?

– Нет.

– Вы можете поставить его перед свершившимся фактом. Вы компаньоны и имеете равные права, разве неправда?

– Хорошо, договоримся так: я буду иметь вас в виду.

– Это означает «да»?

– Это означает – «я подумаю».

Вот и мост.

Панорама, открывающаяся с него, впечатляет. Иногда стоит какое-то время пожить у океана, чтобы по достоинству оценить прелесть реки. Наличие в ней воды – уже потрясение, особенно для меня, привыкшей к сухим марокканским поймам, красным от выступившей на поверхность глины. Так было не всегда, три года – не вся жизнь, но я успела забыть о Неве, а Сена – напомнила, вода в ней такая же грязная, такая же мутная; она также загнана в каменный корсет набережных – ни вдохнуть, не выдохнуть, возможностей для импровизации не остается. Я скучаю по Марокко.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});