Солдат великой войны - Марк Хелприн

— Что случилось? — спросил Алессандро.

— Шорнику ноги не нужны. И рук достаточно.

— Кто это с тобой сделал?

Когда Гварилья направился вглубь мастерской, Алессандро увидел его детей, освещенных жаровней: мальчика лет пяти и девочку — трех. Они забились в угол с маленькими кожаными лошадками в руках, боясь шевельнуться.

— Все хорошо, — сказал им Гварилья. Взял обоих по очереди на руки и опустил, после чего они стали продолжать игру. Обнимал он их словно в последний раз, прижимал к груди, глубоко вдыхал, на секунду-другую закрывая глаза.

— Как ты можешь так жить? — спросил Алессандро, когда дети вновь пустили своих лошадок галопом по полям и лесам на полу.

— У меня нет выбора.

— Не понимаю, почему ты пошел на такое. Господи, это же твоя нога!

— Ни на что я не пошел, — твердо сказал Гварилья. — Шорникам иногда приходится работать с очень толстой и неподатливой кожей. Ты когда-нибудь вырезал седло? Шорник никуда не годится, если не умеет резать кожу. У нас есть необходимые инструменты и опыт, и мы режем кожу, медь и железо целыми днями.

— Это сделал шорник? Тебе повезло, что ты не умер. Кто это сделал?

Гварилья улыбнулся, смущенно, но и гордо одновременно. Когда молчание Алессандро затянулось, казалось, на вечность, ответил:

— Я сам это сделал ради них. — Он посмотрел на детей. — Не так это было и трудно, потому что я все время думал, зачем я это делаю.

— Как тебе удалось оставаться в сознании?

— Силой воли. Я надолго перетянул ногу выше колена. Она онемела, и крови в ней почти не осталось. Я все чисто вымыл, выпил полбутылки бренди. Протер ногу спиртом, и у меня были все необходимые инструменты. Не найду слов, чтобы описать боль. Справился за час. Тот еще час. Рану я прижег, неделю болтался между жизнью и смертью, потом выздоровел.

Алессандро потерял дар речи.

— Когда я прохожу мимо военной полиции, они отдают мне честь. Как тебе это нравится? У меня никогда не спрашивали документы, ни разу. В моем возрасте, да с этим, — он похлопал по деревянной ноге, — с медалями… Скоро мы уедем на юг. Я возьму себе другое имя. После войны, когда все успокоится, вернемся домой. Алессандро, я убил восемь австрийцев, это я знаю точно. Я провел в окопах больше двух лет. Я внес свою лепту. Они забрали меня от нее, — он посмотрел на девочку, — когда ей и года не было.

— Тебе нет нужды оправдываться передо мной, Гварилья. Я сам подал тебе идею.

Гварилья покачал головой:

— Нет, не ты. Я думал об этом с самого первого дня. Скорее это я подал тебе эту идею.

— Полиция просто придет и заберет тебя.

— Мы скоро уедем, — возразил Гварилья. — Пока мне деваться некуда. Мы живем наверху, так что на работу мне ходить не нужно. Пройдут месяцы, прежде чем они доберутся до нас, а если они придут, я скажу им, что это не я, а мой кузен. Что-нибудь придумаю. Они увидят мою ногу.

— Тебе нужны деньги?

— Мне всегда нужны деньги, но только те, которые я сам зарабатываю. Я узнаю, когда они придут, потому что первым возьмут Фабио.

— Почему?

— По алфавиту. Адами раньше Гварильи. Он работает на соседней улице, между моей мастерской и пиццерией, в кафе на углу. Медали не носит, потому что слишком молодой и знает, что с ним этот фокус не пройдет. Его интересует только одно: оприходовать англичанок, которые приходят в кафе.

— Ему бы понравились американки. В Америке много женщин, хотя он, возможно, этого и не знает.

— Не такой уж он и тупой, Алессандро, просто он красавчик. Ему лицо затеняет мозг, если ты понимаешь, о чем я. Пока его не взяли, я могу спать спокойно. А если за ним придут, есть место под землей, где я могу провести несколько дней.

— Катакомбы?

Гварилья кивнул.

— Там, наверное, тебя начнут искать прежде всего.

— Они боятся. Спускаются туда, лишь когда их гонят офицеры.

— Откуда ты знаешь?

— Я там бывал. Алессандро, как минимум десять тысяч дезертиров живет сейчас под городом.

— Их выкурят. Количество не спасает. Это слишком большой куш, чтобы пройти мимо.

— Ты не знаешь катакомб. Там тысячи входов и выходов. Под землей Рима больше, чем на земле.

— Как они питаются?

— Через рот.

— Да ладно тебе.

— Воруют. Убивают коров и овец, которых находят на полях… тоннели уходят далеко за городские стены. Им помогают люди, такие как я.

— Я собираюсь вернуться, — признался Алессандро.

— Тебя расстреляют.

— Только не сейчас, — возразил Алессандро.

— Из-за этого прорыва?

— Именно.

— Теперь они будут расстреливать столько людей, что им не хватит пуль, — не согласился с ним Гварилья.

— Нет. После перегруппировки им потребуются живые.

— Ты чокнутый.

— Не хочу, чтобы за мной пришли, когда я буду сидеть у постели отца. Он болен. Его это убьет. У меня такое странное чувство, что он будет жить, если я скажу правду. Поэтому я собираюсь сказать ему, что должен вернуться, и вернусь.

— Как видишь, — в голосе Гварильи прозвучала нотка горести, — даже согласившись с тобой, я не смогу ничего сделать.

— Знаю.

— Но ты прислушаешься к моему предупреждению, так?

— Он, возможно, и легкомысленный, но он для меня важнее твоего предупреждения, и он заслуживает шанса на спасение.

— Тот еще шанс.

— Это будет его решение.

— Естественно, это будет его решение. И он пойдет с тобой. Он так молод и так глуп, что пойдет. Они возьмут вас обоих и поставят к стенке.

— Возможно.

Гварилья подошел к детям, которые играли у жаровни.

— Посмотри на них. Я знаю, для тебя они, наверно, не так прекрасны, как для меня…

— Они прекрасны, — перебил его Алессандро.

— Нет, — настаивал Гварилья, — не такие они и прекрасные, но для меня, Алессандро, лучше них никого нет. Я этого не знал, пока не увидел их. Странное дело, как только ты теряешь веру, у тебя появляются дети, и жизнь начинает снова.

Девочка подняла голову.

— Папа, папа! Когда ты сделаешь мне еще одну лошадку? — спросила она.

— Я буду вспоминать о тебе, — с этими словами Алессандро ушел. Гварилья запер дверь и повернулся к детям.

* * *

К тому времени, как Алессандро добрался до кафе, облака рассеялись, и небо синело до самого горизонта. Хотя стало жарко и солнце слепило глаза, в кафе царили прохлада и полумрак, так что официантам приходилось щуриться, когда они смотрели на улицу через большие окна. Посетителей было еще мало, но кофеварки уже пыхтели, как паровозы. Они сверкали начищенной медью, бронзой и сталью, а резервуары наполняла кипящая под давлением вода, готовая выплеснуться в армии чашек, стоявших рядом с армиями блюдец и бригадами сверкающих ложек. Под стеклом расположились торты и пирожные, на мраморных прилавках между сахарницами и молочниками — мраморные подносы с поленницами бутербродов с маслом. Ароматы кофе, пирожных и горячего шоколада бились друг с другом в воздухе, точно истребители. Все, что могло сверкать, сверкало. Вода булькала, официанты, в основном старики, выстроились вдоль стойки из красного дерева с медной отделкой в ожидании наплыва клиентов.

Восемь пар глаз следили за каждым движением. Если кто-то поворачивался на стуле, человек с полотенцем на согнутой руке тут же возникал рядом, чтобы выполнить любую прихоть посетителя. Официанты читали мысли. Могли предугадать, остановится велосипедист у кафе или проедет мимо, и что он или она закажет.

Когда Алессандро вошел под навес, пожилой официант шепнул человеку, стоявшему за стойкой:

— Один горячий шоколад, очень черный, очень горячий и три бутерброда с маслом.

— Чай и два бутерброда, — высказал свою версию бармен, и они поспорили.

Фабио уже выходил из дверей. Этого хватило, чтобы понять, что пришел друг Фабио, и о споре забыли. Как бы то ни было, оба знали, что не пройдет и часа, как в кафе набьется столько народу, что не услышишь собственного голоса.

— Хорошо выглядишь, Алессандро. Мы прорвались! — Фабио склонился над меню, словно объяснял что-то посетителю, которого видел впервые.

— Ты можешь присесть? — спросил Алессандро.

— В принципе?

— Я про сейчас.

— На мой коксикс?

— Чего?

— Глютеус максимус? Обтуратор интернус? Пириформис?[59]

— Что на тебя нашло?

— Я теперь интеллектуал.

— Зачем это?

— Нынче женщины предпочитают интеллектуалов, особенно женщины с большой грудью, поэтому пришлось стать интеллектуалом.

— Правда?

— Будь уверен.

— И можешь поддержать беседу о Платоне и Джордано Бруно?

— Это мужчины.

— А как насчет Малларме?

— Изобретатель велосипеда[60].

— Ты все такой же.

— Нет, я другой.

— В чем же? Можешь принести мне горячий шоколад и несколько бутербрдов?