Гусар на крыше - Жан Жионо

Анджело извинился. Ну конечно же, он сам будет просить о гостеприимстве мадам де Тэюс.

— Это также и мое имя, — уточнила она.

Ну так, стало быть, он будет просить о гостеприимстве обеих мадам де Тэюс, а младшую мадам де Тэюс он будет слезно молить появиться в длинном платье и во всем блеске ее красоты.

«Лошадь надо выбирать очень внимательно, — думал он. — Может быть, именно на этой лошади мне доведется совершить какой-нибудь героический поступок, как только я пересеку границу. А это уже не шутки».

В полдень они сделали привал на залитой солнцем пустынной поляне; приготовили чай и отдыхали около часа. Они сидели под сосной на холмике из мягких и теплых иголок. Простиравшееся перед ними залитое светом плато, окруженное воздушными силуэтами гор, казалось чудесной голубой чашей, наполненной расплавленным золотом. Молодая женщина закрыла глаза и задремала. Она спала и даже трогательно посапывала во сне, когда Анджело разбудил ее.

— Мне очень жаль, — сказал он, — но нам затемно нужно добраться до этой большой дороги. Мы пойдем к станционному смотрителю, и вы будете спать в постели. Ну же, последнее усилие.

Он предложил ей снова сесть верхом на мула. Она решительно воспротивилась и двинулась вперед, еще не совсем проснувшись, но с очаровательной улыбкой.

Незадолго до наступления ночи они добрались до края плато. Все было так, как им говорил их вчерашний хозяин. Большая дорога шла в каких-то ста метрах под ними.

— А вот и тополиная роща, — сказал Анджело, — и дома. И станционный смотритель.

Она растерянно смотрела на него. И прежде чем он успел крикнуть: «Что с вами? Полина!», у нее на лице мелькнул отблеск очаровательной улыбки и она упала, медленно сгибая колени, нагнув голову, с безжизненно повисшими руками.

Когда он бросился к ней, она открыла глаза, явно пытаясь сказать что-то, но изо рта у нее вылилось что-то белое, свернувшееся, похожее на рисовую кашу.

Анджело сорвал вьюк с мула, расстелил на траве большой плащ и уложил на него молодую женщину. Он попытался заставить ее выпить рома. Затылок уже стал жестким, словно деревянным, и тем не менее вздрагивал, будто сотрясаемый доносящимися из глубины мощными ударами.

Анджело прислушивался к этим странным призывам, на которые откликалось тело молодой женщины. В голове у него не было ни одной мысли. Он понимал только, что наступает вечер и что он один. Наконец у него мелькнула мысль о «маленьком французе», но как о чем-то совершенно ничтожном. Тогда он оттащил тело молодой женщины подальше от дороги. В этих краях, еще не затронутых эпидемией, первая жертва могла вызвать непредсказуемый всплеск эгоистической ярости, и он вспомнил о человеке с мешком хлеба за спиной, которого они встретили утром на этой самой дороге…

Он снял с молодой женщины сапоги. Ноги уже одеревенели. Икры вздрагивали. Под кожей выступали напряженные мышцы. Из забитого подобием рисовой каши рта вырывались короткие, пронзительные стоны. Он заметил, что губы приподнимаются над зубами и на лице молодой женщины появляется жестокий и даже хищный оскал. Щеки ввалились и вздрагивали. Он изо всех сил начал растирать ледяные ноги.

Он вспомнил о той женщине, за которой он ухаживал в карантине в Пэрюи. Тогда ему понадобилось проворство пожилого господина, чтобы раздеть ее. Нужно было раздеть Полину. Нужно было развести огонь, разогреть большие камни. А он не решался перестать растирать ноги, которые по-прежнему были как мраморные.

Наконец он сказал себе: «Если я обо всем этом буду думать, я пропал. Надо все делать, как положено». Он внезапно почувствовал, что у него не осталось никакой надежды. Он встал, снял с мула вьюк и вытащил оттуда всю тяжелую одежду, которая могла дать хоть немного тепла. Он нашел достаточно хвороста и даже большой сосновый пень. Развел костер, согрел большие камни, положил что-то вроде подушки под голову Полины. Ее лицо стало неузнаваемым, а голова показалась ему удивительно тяжелой. Струившиеся между пальцев волосы были шершавыми, словно опаленными жаром пустыни.

Анджело положил в костер большие камни. Когда они разогрелись, он обернул их тряпками и обложил ими живот молодой женщины. Однако ноги по-прежнему оставались фиолетовыми. Он снова начал их растирать. Он чувствовал, как холод бежит от его пальцев и поднимается выше по ноге. Он поднял юбки. Ледяная рука вцепилась в его руку.

— Я лучше умру, — сказала Полина.

Анджело что-то пробормотал в ответ. Этот голос, хотя и ставший чужим, пробудил в нем какую-то нежную ярость. Он решительно отбросил ее руку, разорвал шнурки, державшие юбку на талии. И как сдирают шкуру с кролика, сорвал с молодой женщины ее нижнюю юбку и кружевные панталоны. Он тотчас же стал растирать ей бедра, но, почувствовав, что они горячие и мягкие, отдернул руки, как от раскаленных углей, и снова занялся ногами и коленями, холодными как лед и начинающими синеть. Он обнажил живот и стал внимательно его рассматривать, потом ощупал его обеими руками. Живот был мягким и теплым, но содрогался от судорог. Под кожей угадывались перемещающиеся голубые пятна, готовые вот-вот вырваться на поверхность.

Из сотрясаемого спазмами тела молодой женщины вырывались довольно громкие стоны. Это были не крики невыносимой боли, а непрерывная жалоба, сопровождающая идущую в глубине тела работу, некое промежуточное состояние, которое ожидало, казалось, даже жаждало пароксизма, когда крик станет диким и безумным. Сотрясавшие все тело спазмы повторялись каждую минуту, под их ударами мышцы живота и бедер Полины с треском напрягались и после каждой атаки, обессиленные, замирали под руками Анджело.

Он ни на минуту не прекращал растирание. Он сбросил куртку. Он чувствовал, как при каждом крике холод одерживает верх и поднимается вдоль ноги. Он тотчас же принялся растирать бедра, которые покрывались глазками синих пятен. Он снова разогрел камни, гнездышком окружавшие живот.

Анджело вдруг заметил, что спустилась ночь, что мул ушел. «Я один», — подумал он. Как он ни боялся оказаться эгоистом, он все-таки стал звать на помощь. Его зов был не громче комариного писка. В какой-то момент он услышал внизу на большой дороге звук колес тильбюри и цокот копыт. В ста или двухстах метрах ниже мелькнул фонарь прохожего.

Он растирал с такой силой и так долго, что у него ломило все тело и он падал от усталости, но, подкинув дров в костер, он снова занялся этим животом и этими бедрами. У Полины начался понос. Он тщательно все вытер и положил под ягодицы подстилку из вышитого белья, которое он вытащил из маленького чемоданчика.

«Надо заставить ее выпить рома», — подумал он. Кончиком пальца он очистил рот, забитый новыми извержениями молочного риса. Потом попытался разжать зубы. Это ему удалось. Рот открылся. «Запах не тошнотворный, — подумал он, — дурного запаха нет». Он стал понемногу вливать ром. Сначала глотательных движений не было, но затем ром вдруг исчез, словно вода, ушедшая в песок.

Он машинально поднес горлышко бутылки к собственным губам и стал пить. В какое-то мгновение у него мелькнула мысль, что он только что вынул горлышко бутылки изо рта Полины, и тотчас же сменилась равнодушием: «В конце концов, какое это имеет значение?»

Синева, кажется, не шла дальше верхней части бедер. Анджело стал энергично растирать паховые складки. Понос прекратился, дыхание молодой женщины было слабым, икота чередовалась с глубокими вдохами, как после борьбы, от которой перехватывает дыхание. Живот вздрагивал, словно вспоминая о спазмах и судорогах. Стоны прекратились.

Однако изо рта у нее продолжало извергаться нечто напоминающее свернувшееся молоко. Анджело почувствовал чудовищный запах. Он спросил себя, откуда он может идти.

И все это время он без конца задавал себе один и тот же вопрос: «Какие у меня есть лекарства? Что нужно делать?» У него был только чемоданчик с женским бельем, его собственный портплед, его сабля, его пистолеты. У него мелькнула мысль, что нужно использовать порох. Он, правда, не знал для чего. Но ему казалось, что в нем есть сила, неважно какая, которая будет действовать с ним заодно. Он подумал, что нужно смешать порох с водкой и дать выпить Полине. Он говорил себе: «Я не в первый раз ухаживаю за холерным больным, и я отдал бы свою жизнь, чтобы спасти «маленького француза». В этом нет ни малейших сомнений. А здесь я совсем растерялся…»

Он только продолжал без устали растирать. У него уже болели руки. Он все время разогревал остывающие камни. Он осторожно пододвинул молодую женщину поближе к огню.

Его окружала беззвучная и беспроглядная темнота ночи.

«Я делаю это не в первый раз, — подумал Анджело, — но они все умирали у меня на глазах».

Не отчаяние, а скорее отсутствие надежды и, главное, физическая усталость все чаще заставляли его обращать взор в темноту ночи. Он искал не помощи, а покоя.