Гусар на крыше - Жан Жионо

Если бы дело было только в этом, истина была бы доступна каждому, была бы во власти чуда, но нельзя заставить гореть только половину огненного колеса фейерверка, если огонь уже коснулся пороха.

В третий раз откроем скобки. Видели ли они извержения вулканов? Он тоже не видел. Но нетрудно представить себе тот момент, когда дневной свет исчезает в тучах пепла, дыма и ядовитых газов и новое огненное сияние вырывается из кратера.

Вот первые проблески дня, в свете которого станет видна другая сторона явлений. Заболевший холерой уже не может оторвать от нее взгляда. Сами Иисус, Мария и Иосиф не захотели бы упустить ни крошки от этого зрелища.

Здесь нужно остановиться на некоторых деталях. Есть ли у них хоть элементарное представление о человеческой плоти? Это неудивительно. Большинство людей пребывает в таком же невежестве. И это тем более странно, что все постоянно потребляют человеческую плоть, даже не зная, что это такое. Кому не известно, как меняется мир, меркнет или расцветает, оттого, что чья-то рука не касается больше вашей руки или чьи-то губы вас целуют. Все, и вы тоже, с одинаковой искренностью отдаются этим ощущениям. Не говоря уже о собственной плоти, которую охапками швыряют в огонь, чтобы услышать «да» или «нет». Это так очевидно, что об этом не стоит и говорить. Ему достаточно вспомнить их полные отчаяния лица, когда они стояли под полуразрушенным сводом погреба, скрываясь от грозы, чтобы понять, что они готовы жертвовать собой друг для друга. Напрасно вы так иронически улыбаетесь, мадемуазель, это же бросалось в глаза. Признайтесь, что вы боялись за него. В таких вещах редко признаются откровенно, и это очень жаль, но дело здесь в обычных компромиссах, оттенках и полутонах, бемолях и диезах. Значит, вы готовы были принести себя в жертву некоторому количеству солей и жидкостей, некоторому сочетанию труб и проводов, нехитрому водопроводному сооружению.

Он не станет углубляться в подробности. Сказанного вполне достаточно. Суетность бытия — вещь не новая. Однако нельзя не удивляться равнодушию холерных больных во время приступа к окружающим их людям, к их мужеству и самоотверженности. При большинстве заболеваний больной проявляет интерес к тем, кто за ним ухаживает. Я не раз видел умирающих, которые проливали слезы над дорогими им существами и спрашивали, как дела у тетушки Евлалии. Холерный больной — не терпеливый пациент. Напротив, он охвачен нетерпением. Ему открылось слишком много важного. И он спешит узнать больше. Ничто другое его не интересует, и, заболей вы оба холерой, вы перестанете что-то значить друг для друга. Ибо перед вами откроется нечто лучшее.

И это, увы, так, несмотря на явные признаки глубокой привязанности. И вот здесь самое время сказать об уколах ревности. Дорогое существо покидает вас ради новой страсти, и вы знаете, что выбор окончателен. Впрочем, оно еще в ваших объятиях, бьется в судорогах, трепещет и стонет, но вам здесь уже нет места.

Вот почему я вам говорил, что ваш «маленький француз» не был по-настоящему хорош или, напротив, был слишком хорош. Мне бы следовало добавить, что, во всяком случае, ему не хватало элегантности. Он цеплялся. За всех. А для чего? Чтобы в конце концов последовать их примеру.

Но это, как всегда, вопрос темперамента. Вернемся же к нашим трубам, проводам и прочим пустякам.

Будь они лишены чувств — и вот вам вечное блаженство. Ни любопытства, ни гордости; мы стали бы просто бессмертными. Но вот огромные огненные шары тяжело поднимаются над кратером, небо превращается в раскаленные облака. Вашему холерному больному все это безумно интересно. Отныне его единственная цель — узнать еще больше.

Что он чувствует? Все очень банально: у него мерзнут ноги. У него ледяные руки. У него холодеют так называемые конечности. Кровь отливает от них. И устремляется к месту зрелища, чтобы не упустить ни крохи.

Вот, собственно, и все! Да и делать, в общем, особенно нечего. Припарки к одеревеневшим ногам, самые разные. Можно попробовать каломель. Но у меня ее нет. Зачем она мне? Или камедь, ароматизированную апельсиновым цветом. Можно попробовать поставить пиявки вокруг анального отверстия и сделать кровопускание. Тоже не бог весть какие хитрые средства. Возможны клизмы с пальмовым соком, хинным экстрактом, мятой, ромашкой, липой, мелиссой. В Польше дают гран белладонны. В Лондоне два грана азотнокислого висмута. Ставят банки на надчревную область, горчичники на живот. Прописывают (очень милое слово) хлорид натрия или уксуснокислый свинец.

Но лучшее средство — добиться, чтобы вас предпочли. Вы ведь видите, вам нечего предложить взамен этой новой страсти. Вместо того чтобы искать специфическое средство, нейтрализующее ядовитую атаку, как это делают ученые мужи, нужно заставить предпочесть себя, предложить нечто большее, чем требует уязвленная гордость, одним словом, оказаться сильнее, красивее, обольстительнее, чем смерть.

Он откроет им секрет или все-таки нет, все признания на этом кончатся. Он не скажет об этом больше ни слова. Просьбы, улыбки и все ваше обаяние тут совершенно бесполезны. Если бы вы лучше меня знали, вы бы поняли, что если я уж решил молчать, то никакие искушения не заставят меня говорить.

Но они хотели услышать описание холеры. Он согласился: они его получат. И уж будьте любезны, не затыкайте уши. Пять минут назад этот молодой человек готов был съесть меня живьем, если я не пойду навстречу его желаниям. Он сунул мне под нос свою красотку; он сунул мне вас под нос, потому что я, видите ли, должен вас спасти. А с какой, собственно, стати? Но он даже не задает себе подобного вопроса. И вообще, почему я и все прочие должны разделять его мнение? И что спасать? Я еще раз его об этом спрашиваю!

Ни громкие слова, ни суровый вид не производят на него ни малейшего впечатления: «Сядьте и выпейте еще рому, что будет гораздо разумнее». Я старый человек и давно уже отгорел. Сабля, пистолет, дуэль, которые вы мне с таким забавным пылом и так трогательно предлагаете, к чему все это? Разве я создал этот мир?

Если я воздерживаюсь от признаний, то именно потому, что имею дело с людьми благоразумными, если судить по их симпатичным физиономиям, хотя юношеский максимализм и подталкивает их порой к опрометчивым решениям. Нужно благословлять молодость, которая позволяет без недоверия и страха смотреть в лицо смерти.

У больного холерой нет лица, у него вид лица, лица в высшей степени холерного: глаза, ввалившиеся и как бы атрофированные, окружены синеватыми кругами и наполовину прикрыты верхними веками. Они выражают либо сильное душевное волнение, либо смирение и безнадежность. На видимой части склеры — следы кровоизлияний: расширившийся зрачок уже никогда больше не сократится. Эти глаза никогда больше не будут плакать. Ресницы и веки пропитаны сухим сероватым веществом. Глаза, глядящие сквозь дождь из пепла на огромных светляков, сияющие круги и молнии, уже никогда не закроются.

Ввалившиеся щеки, полуоткрытый рот, губы, прилипшие к зубам. Дыхание шумно вырывается сквозь сдвинутые челюсти. Как будто ребенок пытается изобразить какой-то чудовищный чайник. Язык — широкий, мягкий, чуть красноватый, покрытый желтоватым налетом.

Сначала холодеют ноги, колени и руки, потом холод охватывает все тело. Нос, скулы, уши становятся ледяными. Дыхания почти нет, медленный, едва уловимый пульс говорит о близком конце физиологического существования.

Однако в этом состоянии холерный больной внятно отвечает на вопросы. Голос у него хриплый, но бреда нет. С потрясающей ясностью он видит и жизнь, и смерть. И выбор делает совершенно сознательно.

Он заметил, что если описание этих явлений требует времени, то в жизни все происходит так стремительно, что близкие едва успевают броситься к своему Жаку, Пьеру или Полю и схватить его в объятья с криком: «О Боже, что же делать? Он погиб!»

Как он уже говорил, он никогда не видел извержения вулкана; но он очень хорошо представляет себе, как это происходит: в зрелище этих конвульсий, вероятно, должен быть какой-то завораживающий своей трагической силой момент, момент, когда ликующий огонь вырывается из недр земли и с ревом обрушивается на все живое. Он не читал об этом ничего, кроме «Поэмы об Этне»[34] и рассказов о циклопах,[35] но ему легко представить себе и чудовищный рев, и зверство раскаленного смрадного пепла, насыщенного, возможно, электрическими разрядами. Столь явное доказательство нашего ничтожества должно вызывать такое потрясение, что вся соль, а возможно, и весь сахар господина Клода Бернара должны превращаться в статую.[36]

Некоторые из моих коллег, из тех, что не лишены проницательности, говорили о «холерной асфиксии». И я даже на какое-то мгновение поверил, что они тоже в состоянии понять и выразить нечто большее, чем им диктует их наука, когда они сделали очаровательное и такое справедливое добавление: «Воздух по — прежнему поступает в кровь, но кровь не впитывает воздух». После этого, я повторяю, очень тонкого замечания я хотел бы услышать, как они произносят имя Кассандры, причем сразу же, чтобы показать, что они действительно поняли.