Солдат великой войны - Марк Хелприн

– А я как раз по этому поводу и пришел.

– Гварилья вернуться не сможет. Он отрезал себе ногу.

– Знаю.

– Давай прямо сегодня. Нас, конечно, могут расстрелять, но что-то подсказывает, что не расстреляют.

– Мне тоже так кажется, что теперь точно не расстреляют.

– Или мы можем двинуться к передовой и попасть под перегруппировку. Никто никогда ничего не узнает.

– Очень возможно.

– Так идем?

– Сейчас не могу, – ответил Алессандро и объяснил, в чем дело. Он сможет пойти, когда отец достаточно окрепнет, чтобы можно было перевезли его домой, где-то через неделю или дней через десять. Готов Фабио подождать? Фабио согласился. Помимо прочего, еще и потому, что в кафе начала частенько захаживать одна женщина из Новой Зеландии.

– Из Новой Зеландии?

– Точеный нос, каштановые волосы, зеленые глаза, грудь вот такая, – он отодвинул меню на расстояние вытянутой руки.

– Ладно, – кивнул Алессандро. – Ты обделываешь свои дела, а я свои. И будем надеяться на лучшее.

– Естественно, – ответил Фабио. – Интеллектуалы всегда надеются на лучшее. Это называется цинизм. – Потом он принес Алессандро серебряный кувшинчик с горячим шоколадом и три бутерброда с маслом. – За счет заведения, – и вернулся к стойке.

Алессандро оглядел просторный полупустой зал. Фабио стоял среди пожилых официантов с полотенцем на руке. Выглядел абсолютно на своем месте в красивом пиджаке официанта и в брюках с высоким поясом, но одновременно казался здесь и совершенно инородным объектом, ведь Алессандро помнил молодого солдата с винтовкой, которая смотрелась на плече совершенно естественно, как продолжение тела.

* * *

На следующий вечер, через полчаса после того, как Алессандро ушел в больницу святого Мартино, к дому приблизилось четверо солдат в полевой форме. Один вошел в сад с боковой улицы и занял позицию за деревом. Загнал патрон в казенную часть и положил винтовку на ветку, прицелившись в дверь черного хода. В сгущающихся сумерках напряженно ждал, словно из кухни намеревались атаковать немцы. Другой расположился на улице. Он имел возможность застрелить любого, кто попытается выйти через парадную дверь, но стрелять ему определенно не хотелось, поэтому винтовка висела у него на плече, стволом вниз, а сам он сидел на бочке и болтал ногами, как мальчишка.

Оставшиеся двое с двух сторон подошли к парадной двери, вытащили револьверы и позвонили. Пять минут спустя, убедившись, что никто не открывает, они принялись рассматривать один из четырех возможных вариантов, с которыми сталкивались постоянно. Или в доме никого не было, или беглец уже ускользнул потайным ходом, или спрятался где-то в доме, и тогда есть возможность его убить, обшарив комнату за комнатой.

Пока один наблюдал за окнами, держа их на мушке, второй занимался замком. У него ушло двадцать минут, но в результате замок открылся бесшумно, словно адвокат Джулиани воспользовался своим ключом. Они открыли дверь и заглянули в дом. Потом вбежали, тяжело дыша, их взгляды обшаривали каждый угол, оба держали револьверы двумя руками, готовые стрелять при малейшем движении, которое уловит глаз. Потом обошли дом, ни на миг не расслабляясь. Некоторые из коллег позволяли себе расслабиться, осмотрев большую часть дома, и это приводило к печальным последствиям: до зубов вооруженный дезертир поджидал их в последнем бельевом шкафу, а то и в винном погребе, и опережал с первым выстрелом.

Поэтому они не убрали оружие, даже когда осмотрели все комнаты и позвали в дом двух других солдат, поскольку не могли решить, а вдруг дезертир все-таки не убежал, а затаился в укромном месте, чтобы внезапно выскочить и расстрелять их в спину. Человека уже ничего не сдерживает, если его загнать в угол в собственном доме.

После того как парочка ожидавших на улице поднялась наверх, чтобы взглянуть на белье Лучаны, небрежно брошенное на неубранной постели, все четверо разошлись по первому этажу. Одного вида розового шелка и запаха духов хватило, чтобы всех охватило неистовое желание. Когда они заметили в углу пару остроносых женских туфель и поняли, что именно в этой комнате, где они сейчас находятся, спала, а потом одевалась женщина, как минимум на пару минут они выбыли из строя. Потом присоединились к другой паре, чтобы устроить засаду на, как они думали, любовника этой женщины.

Они не курили, зная, как далеко распространяется запах табачного дыма. Тихонько затаились в гостиной, столовой, на лестнице. Несколько минут говорили нормальными голосами, но голоса становились все тише и надолго замолкали по мере того, как шло время и приближался момент возвращения Алессандро.

В какой-то момент один нарушил очередную паузу:

– Как думаете, он будет сопротивляться? Богачи сопротивляются?

– Обычно, нет, – донесся ответ с лестницы. – Они не знают, что спастись можно только здесь. Не понимают, что произойдет. Думают, все как-нибудь образуется.

Раздался щелчок.

– Что это?

– Я снял винтовку с предохранителя.

– Держал ее на предохранителе? Дурак.

– Мне казалось, что снял.

– Заткнись.

– Сам заткнись.

– Просто сиди тихо. – И все последовали этому совету. Ждали, полусонные, в чистенькой зеленой форме с кожаными ремнями, не выпуская из рук винтовку или прижимая к груди револьвер.

– А если его здесь нет? – Голос солдата, который сидел в гостиной, прозвучал как-то слишком громко.

– Он здесь. Кто-то его видел.

– А если он уже ушел?

– Тогда мы его не возьмем, – ответил другой, с лестницы. – Но не волнуйся, они всегда приходят домой. Именно для этого и бегут с фронта.

– Мне такая работа не нравится.

– Можешь попроситься на передовую.

* * *

Алессандро знал, что отец умирает, но в то же время и не хотел этого знать. Однако жизнь старика подходила к логическому завершению, об этом свидетельствовали не вызывающие сомнений признаки. Даже Лучана понимала, что происходит. Отец иногда изумлялся, случалось, пугался, его переполняло сожаление, но обдурить его не представлялось возможным.

Алессандро же видел то, чего и в помине не было, и одновременно не желал замечать очевидного. Всем известно, что если перед глазами двоится, очень трудно определить, какой из двойников настоящий. От Алессандро не укрылись и нарастающая слабость, и временные, пусть и ненадолго, уходы в другой мир, и затрудненное дыхание, и дрожь во всем теле, и движения руки, ползущей по простыне в поисках чего-то, существующего в другом измерении. После долгих лет уверенности в себе и внутренней уравновешенности, мудрости, власти и самоконтроля, адвокат Джулиани теперь все забывал, смеялся невпопад, не понимал, где находится. Ради неуправляемых полетов он оставлял даже дочь, которую любил больше всех и всего на свете, – и детям казалось, что в места, откуда открывается вид на другой мир, его водит ангел. Он не хотел уходить, боялся, но ангел убеждал, что ничего страшного в этом нет, готовил к путешествию в царство тьмы, света и вечности.

Алессандро не знал, как проживет в этом мире хотя бы полсекунды без отца. Не все родители любят детей больше всего, и часто связь между родителями и ребенком куда менее прочна, чем с некоторыми совершенно чужими людьми или принципами, и только после смерти одного другой осознает свою любовь или вновь путает ее с понятием, принципом или сожалением, но между Алессандро и его отцом такая связь уже была установлена еще раньше, возможно, когда отец обнимал сына или говорил с ним в моменты великой грусти или страха. Вероятно, истинная любовь, не нуждающаяся в прикосновениях, заверениях и восхищении, безмерная любовь адвоката Джулиани к детям вызывала и безмерную любовь детей к отцу.

Все потуги и усердие Алессандро основывались на надежде и силе воли. Он не мог позволить отцу умереть. Он сохранял здравомыслее и не позволял себе распускаться в разговорах с доктором Де Росом или со специалистами, которые появлялись очень редко, точно троллейбусы в дождливую погоду. Он все делал, все замечал, помогал в меру сил, когда медсестрам требовалась помощь, демонстрировал недюжинную силу, если возникала необходимость поднять адвоката Джулиани. Чрезвычайно почтительно держался с монахинями, тянулся к ним всей душой, так что им было приятно подходить к кровати его отца. Хорошо одевался, всегда выглядел чистым и аккуратным. Проводил долгие часы, стараясь найти какое-нибудь упущение врачей. Он знал, как мягко надавить на них, если обнаруживал, что они вроде бы чего-то не сделали, а потом тотчас же извиниться, осознав собственную неправоту.

Казалось логичным, что именно теперь оборона итальянцев рухнула, словно адвокат Джулиани и миллионы солдат сражались на одной проигранной войне, только на совершенно разных фронтах, хотя на самом деле все было не так. Речь шла о разных войнах. Его отец участвовал в великой войне, где главную роль играла не борьба, а тайна. Война была невидимой, молчаливой и абсолютной. Побеждали в той войне, на которой сражался его отец, только верой и воображением, да и то никто не мог точно сказать, действительно ли это были победы.