E-18. Летние каникулы - Кнут Фалдбаккен

Кто-то сказал позади меня:

— Пригласи Катрине войти, Петер!

Это была тетя Линна. Она стояла в коридоре, раскрасневшаяся и, как и я, торжественная.

На буфете стоял поднос с бокалами для вина на высоких ножках. Дядя Кристен разливал вино из бутылки, которую он принес из подвала. Вино из красной смородины четырехлетней давности. Я припомнил, что он рассказывал о нем отцу, хвастался. Теперь был повод попробовать его всем вместе.

— За твое здоровье, Петер, поздравляем!

Дядю Кристена было не узнать: галстук, жилет, волосы зачесаны. Только рука, в которой он держал бокал с вином, была та же самая: широкая и грубая, разоблачавшая навозного жука, скрытого под костюмом. Скоро появится почтальон.

— На здоровье, Петер!

— Поздравляем!

Выпили. Домашнее вино имело сладковатый привкус и внушало доверие. Герда не спускала с меня своих больших глаз. Мы не виделись с ней после праздника. Но она ничего не забыла, по ней было видно. Не забыла, как мы танцевали, словно настоящие влюбленные. Она моя — стоит руку протянуть. Но что Герда для меня сегодня? Сегодня мне шестнадцать и хочется всерьез испытать себя и свои возможности. Сегодня главное — светловолосая загорелая Катрине… вот она стоит от меня всего в двух шагах с бокалом вина, сияющая улыбка (я украдкой смотрел в ее сторону), говорящая, что она моя и только моя?

— За здоровье всех присутствующих! И добро пожаловать!

Дядя Кристен наполнил еще раз бокалы. Йо посмотрел на меня и дал знать, что «все в порядке». Он выглядел чрезвычайно довольным; довольным, что находился в настоящем обществе, а не в малышовом, когда подавали лимонад. Полуденное солнце проникало в окошко и сильно пекло. Тетя Линна стояла с бокалом в руке, по-прежнему раскрасневшаяся и очень смущенная.

— Да, подумать только, тебе исполнилось сегодня шестнадцать, — улыбнулся дядя Кристен. Он был в хорошем настроении. Он был более чем в хорошем настроении. Но его элегантность, вежливость при подаче вина и торжественное провозглашение тостов внушали почему-то тревогу.

— Мне кажется, что еще совсем недавно ты бегал здесь в коротких штанишках и играл в полицейского и разбойников с ним, с Йо…

Мы засмеялись, особенно девушки.

— Да, шестнадцать лет, опасный возраст. Когда мне было шестнадцать, я хотел во чтобы то ни стало стать моряком и плавать…

— Правда?

— Плавать?

Рука его слегка дрожала. Он поймал взгляд Катрине, не отпускал его, пользовался своим преимуществом хозяина дома; мне стало жарко, впервые я видел их вместе, и теперь их незаконная связь показалась мне еще более недопустимой; ведь невыносимо представить, что его грубая крестьянская рука лежит на ней, золотистой, худенькой, его губы… Но самое немыслимое из всего: его обнаженное мужское тело с загорелым затылком и загорелыми руками, (рукава рубашки были сейчас подвернуты), и член его… сильный, тяжелый, как переспелая виноградная гроздь, опасный, возможно даже чересчур большой и пребывающий в вечном возбуждении. Бог знает, как это выглядит в действии! Близость с мужчиной в возрасте не может ведь быть приятной, он и ее нежное тело… ух, как отвратительно… ее грудь, белая и беззащитная, которую я увидел тогда, когда она лежала на берегу речки и загорала, и которую я видел постоянно, стоило лишь закрыть глаза… Но теперь между ними все кончено, хотя он еще не знал этого. Я слышал, но как бы в отдалении, что он продолжал рассказывать о том времени, когда ему было шестнадцать, обращаясь главным образом к Герде и Катрине. Йо сделал мне знак, что я должен подойти к нему, но мне как-то не удавалось. Тетя Линна вдруг громко произнесла:

— Совсем забыла, еда будет готова через несколько минут. Дорогие гости, пожалуйте к столу!

Она поставил свой бокал на поднос, но чересчур поспешно, недопитое вино расплескалось и потекло на вязаную крючком подставочку. Она почти бегом выбежала на кухню.

— …И мне пришлось топать все одиннадцать миль назад, — закончил дядя Кристен свою историю.

— Господи, одиннадцать миль! — с восторгом повторила Катрине. Она тоже обратила внимание, как привлекательно выглядел он в своей воскресной одежде, с зачесанными назад волосами. Но мы были в заговоре. Она дала мне обещание, и книгу со ста стихотворениями о любви я все еще держал в руке.

— Давайте сядем за стол, — сказал я. Заранее я не осмелился обсуждать с тетей Линной вопрос о размещении гостей, боялся выдать себя. Но теперь я должен был во чтобы то ни стало заполучить место рядом с Катрине, но как бы «случайно».

— Я остаюсь сидеть у края стола, — сказал дядя Кристен тоном хозяина, привыкшего отдавать распоряжения, Герда и Йо — по ту сторону стола, а виновник торжества и Катрине — напротив.

До меня как-то сразу не дошло, что он собственно исполнил мое тайное желание, по крайней мере, сейчас, одним мановением руки; в этот момент Йо прошел мимо меня, дернул за рукав куртки и всунул в руку что-то, завернутое в смятую бумагу. Я покраснел, но успел незаметно спрятать «подарок» Йо в карман брюк.

Я сидел, преисполненный счастья и блаженства. Все удавалось сегодня. Мой локоть касался ее локтя, колено мое касалось ее колена. Йо и Герда сидели напротив и смотрели на меня, он с участием и коварством, она с улыбкой, которая как бы говорила «мы двое, мы двое»… Дядя Кристен продолжать рассказывать Катрине свою историю о времени, когда ему было шестнадцать лет. Она покачивала ногой под столом.

Тетя Линна принесла бульон. Разлила по тарелкам. Мы ели. Дядя Кристен был в ударе, громко смеялся, рассказывал анекдоты, случаи, которые он пережил в жизни, о которых я никогда прежде не слышал. Казалось, что воспоминания прошлых лет с такой силой нахлынули на него, что он не мог не рассказать о них, не рассказать о превратностях своей судьбы… он смеялся, строил гримасы, точно молодой. Так никогда не разговаривали в Фагерлюнде; повседневный тон был здесь иным — предопределенным, повторяющимся; говорили снова и снова о тех же самых делах — таков был порядок в этой крестьянской усадьбе; стабильность, устойчивость всегда и во всем, изменения были немыслимы. Но теперь он рассказывал, а мы смеялись. Она почему-то смеялась больше всех, повернулась к нему, сидящему на конце стола, и смеялась любой его шутке, любой его пусть даже незадачливой фразе, сияла… А мы сидели и ели сосиски и картофельное пюре (по моему желанию), и я следил за малейшим движением ее тонких ног вблизи моих, под столом.

— Пожалуйста, берите еще! — призывала тетя Линна со своего места на другом конце стола. — На кухне много еды!

Еще раз послали по кругу блюдо. Йо набрал целую гору сосисок на тарелку. «Обжора несчастный», — подумал я, хотя тоже не обделил себя едой.

— Спасибо! — сказала Герда. — Я наелась. Было очень вкусно, спасибо.

— А я еще возьму, — сказал дядя Кристен.

— Большое спасибо. — Катрине благодарно улыбнулась ему, не мне, ему, сидевшему у края стола. Я повременю.

— Возьми еще немного, ты же почти ничего не ела! — Просьба и приказание.

— Тебе нужно есть… Ты такая худенькая!

Тетя Линна произнесла эти слова энергичным тоном. Казалось, что для нее теперь самым важным было накормить нас, и особенно Катрине.

— Погодите, сейчас принесу еще пюре…

— Нет, спасибо, спасибо, я сыта, правда, не могу больше есть.

Но тетя Линна уже встала, взяла блюдо и направилась в кухню.

— Но вкусно, вкусно…

— Приятно слышать… Принесу еще с кухни!

Я не заметил, что она всплакнула, когда говорила эти слова.

Тут произошло неожиданное, незапланированное. Паук.

Катрине вдруг закричала и откинулась назад на стуле, да так резко, что чуть не опрокинула его. Причина? Я увидел паука, обычного паука, большого, почти с монетку в десять эре; он висел в тонкой паутинке, до того как она начала кричать, как раз там, где недавно была ее голова; размахивая в панике рукой, она смахнула его, и он упал прямо на нее; новый крик и новые несообразные движения, паук побежал по платью к бедру… Но подоспела помощь. Большая рука дяди Кристена сбросила несчастного паука на пол, а нога дяди Кристена раздавила его.

Уверенная сильная мужская рука на ее мягком округлом бедре напомнила мне сцену в саду, когда он гладил тетю Линну по бедру, обнимал ее, и это всего несколько недель назад. Я чуть было не задохнулся от такого сравнения. Теперь понятно стало его поведение.

— Ах! — Катрине смеялась и, всхлипывая, прижималась к нему. — Господи, не выношу пауков, противные они, дурно становится… Извини!..

Мы смеялись, радовались, что все закончилось благополучно, но я… Во мне словно что-то надорвалось от ее слов, потому что припомнилось, как в тот наш незабываемый совместный вечер, когда я посетил ее в доме Весселя, она утверждала, что любит насекомых и не боится их. Отчего теперь такая реакция? Где правда? Он же, дядя Кристен, смеялся громче всех; он прислонился к ней, положил руку на спинку стула, на котором она сидела, словно объявляя о своей готовности встретить во всеоружие новых насекомых и давить их, если понадобится; и все это ради нее, ради нее одной, выражение на лице было снисходительное и отцовское, но во взгляде, обращенном к ней, было нечто покорное и рабское, готовность услужить… настоящая овечка… и это-то он, сильный и мужественный, который управлялся со всем и со всеми, теперь сидел и кокетничал с Катрине, наслаждался своей находчивостью, своей сноровкой давить пауков, будто он один мог делать это, будто не я сидел к Катрине ближе всех…