Неверная - Айаан Хирси Али

за дверь. Босая, она побежала по дороге во тьму прямо по ямам, и, когда мама начала кричать и звать на помощь, за ней ринулись двое сомалийцев. Когда Хавейю привели домой, между ног у нее текла кровь.

Она умерла спустя неделю после того, как случился выкидыш. Видимо, произошло заражение. Не знаю даже, показывали ли ее врачу.

Я не могла найти слов, чтобы выразить весь свой ужас, а еще я боялась матери. Мне вдруг подумалось, что она может попробовать отобрать у меня паспорт, чтобы я осталась жить в Найроби. В ту ночь я легла спать на матрасе, принадлежавшем Хавейе, а паспорт крепко привязала к талии.

После смерти Хавейи я молилась. Оделась, как подобает, и склонилась в молитве, как велела мне мама. Я просила Бога дать мир нашему дому, но в моих молитвах не было никакого смысла. Сидя одна, я умоляла Аллаха даровать Хавейе покой, потому что на земле она жила в аду. Мысль о том, что теперь ей не больно, что теперь она покоится с миром, была на удивление успокаивающей.

Мать моя ожесточилась и обессилела. В ней уже не было ничего от девушки, оставившей свою семью в miyé, чтобы отправиться в Аден; не осталось ничего и от той гордячки, что вышла замуж за мужчину, которого выбрала самостоятельно; не узнать было в ней и ту женщину, которая из последних сил билась, чтобы спасти свою семью. Ее мечты стали кошмарами. Бабушка уехала в Сомали жить с самой младшей из дочерей. Мать жила в Истли, квартале, который она презирала, в стране и городе, которые она всегда ненавидела, и практически никто из представителей местной общины не желал с ней разговаривать. Семьи у нее не осталось: Ма-хад не оправдал ее надежд, одна из дочерей покинула ее, вторая забеременела и сошла с ума. Худшие кошмары моей матери стали реальностью. Такая жизнь была куда страшнее, чем смерть, постигшая Хавейю.

Во второй половине следующего дня мать вдруг начала ругаться и жаловаться: «За что Аллах так со мной поступил? Как твоя сестра могла так со мной поступить?» Я не могла вынести, что мама винит Хавейю в том, что та сделала ей больно. Я вспомнила, через сколько издевательств, сколько побоев прошли мы с сестрой, когда были маленькими. Казалось, маме даже в голову не приходило, что, возможно, в том, что случилось, была доля ее вины. Я думала о том, как мама убедила Хавейю оставить лечение в Голландии и вернуться в Найроби, в эту убогую комнатушку, в эту абсолютную нищету.

Я попыталась усадить маму за стол и объясниться. Возможно, впервые в жизни мне хотелось серьезно поговорить с ней. Но от той страшной матери, которую я помнила, ничего не осталось. Мама была абсолютно измождена, и я ее пожалела. Из-за псориаза все ноги у нее были покрыты струпьями, она была очень несчастна.

У меня была с собой тысяча долларов; я отдала их матери и сказала: «Я хочу, чтобы ты немедленно выехала из этой комнаты. Я буду присылать тебе деньги, но хочу, чтобы ты уехала в Сомали. Возвращайся к своим братьям и сестрам, к своему клану. В Найроби тебя ничего не держит. Хавейя умерла. У Махада нет никаких планов, а я сюда больше не вернусь. Друзей у тебя нет, ты со всеми ссоришься. Тебе надо уехать».

Я почувствовала, что теперь исполняю роль старшей в доме. Я сказала маме: «Я хочу, чтобы ты сама ходила за деньгами, когда они придут. Махад не должен в этом участвовать». Я рассказала маме о том, сколько денег выслала Махаду на ее содержание – в общей сложности не менее десяти тысяч долларов; он говорил мне, что на эти деньги снимает для нее дом в Вестлендсе. Рассердившись, мать как будто немного ожила.

Я сходила навестить Халву. Она все еще жила в доме своего отца, спала все в той же спальне, но было такое ощущение, что душу из нее вынули призраки. В 1992 году, через несколько месяцев после того, как меня отправили из Найроби к Осману Муссе, Халва наконец-то вышла замуж за своего кузена из Йемена. Он был крайне неразвит, не умел читать и писать, но постоянно командовал и ожидал, что она будет его обихаживать. Халва ненавидела своего мужа, но все равно забеременела от него. Когда у нее родилась дочка, она упросила отца позволить ей развестись. Ее отец с неохотой выплатил положенную сумму, и муж Халвы вернулся в Йемен. Теперь она почти никогда не выходила из отцовского дома. Ее дочурке было четыре года, и для Халвы она была единственной радостью в жизни.

На следующий день я пошла посмотреть на новорожденного сына Махада. Мне очень нравилась Шаа, его молодая жена. Она казалось заброшенной: было очевидно, что Махад проводит рядом с ней совсем немного времени. Когда я устроила Махаду допрос, он сказал, что сердит на Шаа за то, что она забеременела. Я спросила, не пользуется ли он случайно противозачаточными средствами, и он ответил, что нет, Шаа должна была рассчитывать безопасные дни. Тут я ничего не смогла с собой поделать: я сказала Махаду, что ему, мужчине, конечно же очень легко винить в своих проблемах женщин. Но когда я заметила, что в ответ он начинает злиться, то стиснула зубы, чтобы избежать еще одного взрыва – время для этого было неподходящее.

Затем я спросила его о деньгах, которые я ему присылала. Махад сказал мне, что он вложил их в бизнес, но был обманут партнером. Сам Махад, как обычно, оказался несчастной жертвой.

Я ходила гулять по городу. От того Найроби, в котором я жила раньше, осталась лишь оболочка. Разрушенные дороги, едва работающие телефоны. Экономика была уничтожена, такой резкий рост бедности за столь короткий период казался невозможным и просто неприличным. Насилие на улицах стало нормой. Разросшиеся в период правления Даниэля арапа Мои воровство и коррупция высасывали из страны все соки. Повсюду царил хаос, и никто вокруг не имел ни малейшей надежды на улучшение жизни. Казалось, что страна зашла в тупик.

В последнюю ночь перед отлетом в Голландию я не могла заснуть. Ранним утром я прислушивалась к рокоту машин, проезжавших неподалеку по дороге, и вдруг поняла, что никогда не буду снова жить здесь. Моя жизнь, какой бы она ни была, будет теперь проходить в Голландии.

По возвращении в Лейден после похорон Хавейи я некоторое время жила на автопилоте. Все мои чувства умерли; я занималась повседневными делами и каким-то