Неверная - Айаан Хирси Али

человека. Я поговорила с психиатром. На рациональном уровне я все понимала. Я говорила себе: «У нее внутри нарушился химический баланс. Моя сестра не проклята. Дело вовсе не в том, что она не покорилась Аллаху или нашей матери». Но на эмоциональном уровне я была полностью опустошена. Моя сестра погибала у меня на глазах, а я могла только смотреть. Я чувствовала себя беспомощной и виноватой за то, что не увидела признаков болезни раньше и не смогла каким-то образом предотвратить кризис, окружив ее теплом и оказав поддержку.

Хавейю свел с ума не ислам. Ее галлюцинации носили религиозный характер, но было бы нечестно винить в них ислам. Она обратилась к Корану за успокоением разума, но причина ее внутреннего смятения была физиологической. Мне кажется, это все же было как-то связано с безграничностью Голландии; Хавейя раньше говорила, что чувствует себя тут так, будто живет в комнате без стен. Как-то раз сестра сказала мне: «Я привыкла драться с каждым за любую малость, а тут вдруг бороться стало не за что». В Европе Хавейя не смогла вынести отсутствия правил и руководства.

Сестра прятала таблетки. У нее начались галлюцинации и бред. Она считала себя проклятой. Как-то раз поздним вечером она взяла такси из Неймегена до Эде, чтобы повидаться с Хасной, сомалийской беженкой, которая там жила. Хасна заплатила таксисту и уложила ее спать, но на следующее утро Хавейя взяла маленькую дочку Хасны на руки и отказывалась положить ее. Она пыталась кормить ребенка грудью; стала считать себя Девой Марией, матерью Иисуса. Хасна позвонила в полицию: иного выхода не было. Полицейские осторожно забрали ребенка и отвезли Хавейю в больницу.

Ее поместили в палату, обитую войлоком, где все было серым и мягким и почти не было света. Некоторое время мне не позволяли видеться с ней. Ее опять стали лечить. Хавейя пришла в себя благодаря лекарствам, но у них оказались побочные эффекты. Она стала дергаться во время ходьбы и активно размахивать руками. Ей продолжали давать таблетки, тогда она стала вялой и вновь погрузилась в депрессию.

Хавейя пролежала в больнице полгода. Я постоянно навещала ее. Как-то раз я застала у нее посетителя – Яссина Муссу Бокора, младшего брата того самого Бокора, который возглавлял в убежище Эде совет старейшин. Этот человек, принц клана Осман Махмуд, вежливо меня поприветствовал. Он пришел справиться о здоровье Хавейи от имени моего отца и всего клана: новости о случившемся дошли и до них.

Через несколько недель в моей квартире раздался телефонный звонок. Трубку снял Марко. Он повернулся ко мне, и я увидела, что у него в глаза стоят слезы. Он сказал: «Айаан, это особый звонок». Я взяла трубку и услышала знакомый мне с детства голос отца.

Я закричала: «Абех! Ты простил меня!» Я даже уронила телефонную трубку. Я кричала, прыгала, даже немного потанцевала по гостиной, прежде чем снова взять трубку.

Отец сообщил мне, что Яссин Мусса Бокор рассказал ему, как я присматриваю за сестрой. Он сказал отцу, что любой мужчина должен гордиться таким ребенком. В этой стране, столь серой, облачной и угнетающей, живет такая исполнительная, трудолюбивая и усердная в учении юная сомалийка. Принц вежливо порекомендовал отцу простить меня.

Голос у него был нежный. Меня переполняла радость; это был один из самых счастливых моментов в моей жизни. Мы не стали обсуждать мое замужество и побег; мы хотели говорить друг с другом только о приятных вещах. Отец рассказал, что снова живет в Сомали – с третьей женой и маленькой дочкой. По его словам, он ни в чем не нуждался, однако своего телефона у него явно не было. Я сказала: «Я хочу тебе звонить, и чтобы ты мог отвечать на мои звонки», – и отправила ему денег, чтобы он поставил себе телефон. С тех пор я звонила отцу минимум раз в месяц. Он говорил, чтобы Хавейя поправилась, нужно молиться Аллаху, но также велел ей пить лекарства.

Состояние Хавейи улучшалось. Ее перевели в отделение долгосрочного пребывания и разрешили уходить по своим делам в течение дня. Я пригрозила, что ее переведут обратно, если она не будет, как положено, возвращаться в больницу на ночь. В течение последующих нескольких недель она, похоже, осознала, что больна. Однажды она сказала: «В своих страданиях человек одинок. Никто никогда не сможет понять, что творится у меня в голове». От ее слов у меня разрывалось сердце. Хавейя настаивала, что болеет из-за того, что живет в Голландии. Вот если бы она уехала, то сразу бы пришла в себя. Я знала, что это чушь. Если бы Хавейя вернулась домой в Найроби, то перестала бы получать лекарства, которые предотвращали эти ужасные психотические приступы.

Когда в июне Хавейю выпустили из больницы, я поселила ее в нашей с Марко квартире в Лангеграхте. Получилось все не слишком хорошо. Она стала крайне непредсказуемой, и все свое время мне приходилось тратить на то, чтобы убедить ее пить таблетки. Марко старался помогать, как мог, но они с Хавейей постоянно ругались: оба были слишком упрямыми. Я разрывалась между переводами, учебой и сестрой, за которой приходилось ухаживать, в моей жизни почти не осталось места для Марко, не говоря уже о друзьях.

Хавейя была твердо намерена уехать домой, в Кению. Она позвонила нашей матери, которая была с ней согласна. Мама сказала мне: «Разумеется, Хавейя сошла с ума в этой кафирской стране. Тебе, Айаан, тоже надо возвращаться домой, пока и ты не свихнулась». Отец, Джоанна и все остальные сказали, что я не имею права мешать Хавейе вернуться домой. В июле она уехала.

Я испытала огромное облегчение, когда вновь смогла сосредоточиться на учебе, хотя и стыдилась признаться себе в этом. Я очень сильно отстала; постоянные поездки в Неймеген отнимали много времени, как и моя работа переводчиком, которая была нужна мне, чтобы содержать Хавейю и посылать деньги маме.

В Лейденском университете мы занимались небольшими группами, но сами занятия могли быть довольно трудными. Преподаватели предлагали нам три-четыре теории о каком-либо абстрактном понятии – харизматическом лидерстве, поддержке революции средним классом или необходимости пропорционального представительства. Затем нас просили проанализировать, нет ли в данных теориях каких-либо пробелов и поддерживают ли их имеющиеся данные. Нам предлагалось сформировывать свои собственные концепции. Если у нас не получалось разработать альтернативную теорию, преподаватели говорили, что мы нелюбознательны и не годимся в ученые. Приходилось все тщательно продумывать, использовать правильную методологию, а иначе то, что мы говорили, считалось пустой болтовней, которой так любят