Самый короткий путь (СИ) - "Elle D."

собирался отдавать мне Аленсию. Он надеялся, что я отвлекусь, разгребая грызню между

вами и моей новоиспечённой жёнушкой. Думал, я буду так занят, пытаясь не дать вам с

ней друг друга удушить, что на время забуду… – Его лицо исказилось гримасой, которую

при иных обстоятельствах можно было бы назвать усмешкой. Но сейчас она скорее

походила на оскал. – Проклятье. Он опять меня обхитрил. Проклятье. Проклятье, Уильям.

Его голос теперь звучал растерянно, почти жалобно. Уилл, поколебавшись, снова шагнул

к нему – и Риверте отступил от него назад, как будто не хотел, чтобы Уилл к нему

приближался. Ему стыдно, внезапно понял Уилл, и от этой мысли его сердце сжалось от

возмущения, гнева и ненависти к королю Рикардо, заставившему Фернана Риверте

чувствовать себя побеждённым. И он ещё называет себя его другом! Зная, что для Риверте

нет ничего хуже, чем проиграть, и всё равно обрекая его на такое унизительное и

бесславное поражение.

Уилл стоял, чувствуя полное смятение от этих мыслей, и смотрел, как Риверте подходит к

креслу за столом и тяжело опускается в него. Осколки разбитого глобуса хрустели у него

под ногами.

– Возможно, это просто очередной этап, – прочистив горло, рискнул предположить Уилл. –

Вы ведь и раньше не всегда и не сразу получали от него то, что хотели. Вы сами говорили,

у вас как бы такая игра…

– Это не игра, – без выражения сказал Риверте, макая в чернильницу перо. – Не игра. Игры

кончились, Уильям. Прошу, оставьте меня.

Уилл не мог вспомнить, когда в последний раз Риверте его прогонял. Кажется, в Даккаре,

когда получил письмо с донесением о том, что Роберт Норан подослал к нему своего

младшего брата, чтобы тот соблазнил его и убил. Тогда Уилл был растерян, испуган,

смущён. Сейчас он чувствовал лишь сострадание и гнев. Но Риверте не была нужна его

жалость. От этого стало бы только хуже.

Поэтому он молча развернулся и ушёл, тихо прикрыв за собою дверь.

Хотя никто в Шалле, кроме Уилла, не знал, что именно произошло, перемена,

произошедшая в замке, была разительной. Уилл прежде не сознавал, до чего важную

часть повседневной жизни составляют звуки уверенных размашистых шагов, резкого

небрежного смеха, звучного насмешливого голоса, оглашающего комнаты и коридоры.

Без всего этого замок как будто умер. Даже работы по перестройке внутренних

помещений, которыми продолжила заниматься сира Лусиана, внезапно были

приостановлены. Уилл не знал, почему, как и не знал, что известно Лусиане о содержании

последнего письма из столицы. Похоже, о ней и её дочери король в своём послании также

не упомянул. Уилл терялся в догадках, что могло спровоцировать такую забывчивость –

или, правильнее говорить, такую жестокость. Рикардо как будто мстил им, всем им, один

бог знает, за что. Уилл решил бы, что всё это и вправду обычная ревность, если бы король

сам не был инициатором женитьбы Риверте. Заставить своего строптивого царедворца

обзавестись семейством и потом злиться на него за то, что он осмелился даже и в этих

обстоятельствах быть счастливым? Слишком гнусно даже для такого расчетливого и

эгоистичного человека, как Рикардо Великий.

Несколько дней прошли в ледяной тишине и пустоте. Слуги ходили по замку на

цыпочках, говорили шепотом, как будто в замке находился покойник, и старались

переносить повседневную суету на задний двор, в особенности после того, как сир

Риверте спустил с лестницы слугу, некстати попавшегося у него на пути. Даже Гальяна

превратился в невидимку и старался как можно реже беспокоить господина графа, почти

не покидавшего кабинет. Он даже ел там – если он вообще в эти дни что-то ел, в чём Уилл

уверен не был. Лусиана ходила к нему как-то, просила спуститься – и вышла обратно

бледная, с плотно сжатыми губами. Они с Уиллом завтракали и ужинали теперь вдвоём,

почти не разговаривая за столом, и только иногда он ловил на себе её пристальный, как

будто просящий взгляд. Но что Уилл мог сделать? Он точно так же понятия не имел, как

вести себя с Риверте – он никогда не видел его раньше в таком состоянии. Он боялся, что

Риверте перестал не только есть, но и спать – его нечеловеческая, прочти пугающая порой

физическая выносливость могла ныне обернуться против него. В конце концов, на третий

день, Уилл, измучившись беспокойством, взял на кухне немного еды и вина, сложил всё в

корзинку и, замирая, вошёл в кабинет. Риверте что-то писал за столом, с бешеной

скоростью, погрузив пальцы левой руки во всклокоченные волосы. Он не поднял взгляд,

когда скрипнула половица – Уилл вообще сомневался, что Риверте его заметил. Уилл

молча поставил корзинку на стол, вынул из неё принесённый хлеб, сыр и мясо, осторожно

сложил всё это на краю стола и ушёл, так и не сказав ни единого слова. Вечером, проходя

мимо кабинета, он увидел, как горничная подметает с пола крошки и кости, и облегчённо

вздохнул. По крайней мере Риверте не решил сознательно уморить себя голодом – и то

хорошо.

То, что больше ничего хорошего не было – вот это-то было очень и очень скверно.

Уилл гадал, что Риверте будет делать теперь. Он сомневался, что граф подчинится

приказу короля и поедет в Асмай унимать бунт… если он вообще был, этот бунт:

формулировка была столь обтекаемой, что вполне могла оказаться лишь ложной тревогой,

на которую Рикардо нарочно перенаправлял внимание своего неугомонного

военачальника. Уилл не очень понимал, чего именно тот хочет добиться – зная Риверте

хотя бы чуть-чуть, легко было понять, что он не отступится от своей затеи, пока её не

воплотит. Может быть, у Рикардо уже вызрел план дипломатического захвата Аленсии? И

он боялся, что Риверте своей экспансией ему всё испортит? Как бы там ни было, граф

сказал правду – это уже перестало быть игрой. Он был оскорблён, он был унижен, и хуже

всего – он был обманут тем, от которого ждал любого противодействия, но только не лжи.

Лжи сир Риверте категорически не терпел. А это означало только одно: за обманутое

доверие он будет мстить.

Уилл вздрогнул, когда ему пришла в голову эта мысль. До сих пор Риверте и император

ни разу не сходились в лобовом столкновении. Они спорили, ссорились, Риверте порой

проявлял неповиновение, за которое Рикардо его наказывал с переменной строгостью – но

могут ли они схлестнуться напрямую? Могут ли пойти друг против друга открыто, как

враги? Уилл сильно сомневался в этом. Их связывало нечто большее, нежели вассальная

клятва, общие цели, общая постель или многолетняя дружба. Всё это было вторичным,

производным; а что было главным и основным, что держало вместе этих двух мужчин,

создавая между ними столь странные отношения то ли соперничества, то ли союза – это

было выше понимания Уилла. Возможно, в каком-то смысле это было родом любви –

очень своеобразной, очень странной любви, в которой преданность и поддержка шла рука

об руку с жестокостью и коварством. Но другой причины, по которой они, такие разные и

такие похожие, вот уже тридцать лет терпели друг друга, Уилл вообразить не мог. И он

сам не знал, что именно испытал при этом внезапном открытии – вряд ли ревность, ибо то,

что связывало с Риверте его самого, слишком сильно отличалось от того, что

существовало между ним и императором Вальены. Уилл знал лишь одно: эти отношения,

эта дружба-любовь-война нужна Риверте, и он не разорвёт её, даже если Рикардо будет

поступать с ним так, как сейчас.

Однако не разорвать – ещё не значило покориться. Он нанесёт ответный удар, и удар этот

будет сокрушителен, хотя и не причинит явного вреда ни Вальене, ни самому королю. Вот

что предстояло впереди, и Уилл не знал, почему эта мысль отзывается в нём таким