Лермонтов - Елена Хаецкая

Лучше и подробнее всего первая кавказская одиссея Лермонтова описана им самим — в письме другу Раевскому (датировано началом декабря).

«Наконец, меня перевели обратно в гвардию, но только в Гродненский полк, и если б не бабушка, то, по совести сказать, я бы охотно остался здесь, потому что вряд ли Поселение веселее Грузии.

С тех пор как я выехал из России, поверишь ли, я находился до сих пор в беспрерывном странствовании, то на перекладной, то верхом; изъездил Линию всю вдоль, от Кизляра до Тамани, переехал горы, был в Шуше, в Кубе, в Шемахе, в Кахетии, одетый по-черкесски, с ружьем за плечами, ночевал в чистом поле, засыпал под крик шакалов, ел чурек, пил кахетинское даже…

Простудившись дорогой, я приехал на воды весь в ревматизмах; меня на руках вынесли люди из повозки, я не мог ходить — в месяц меня воды совсем поправили; я никогда не был так здоров, зато веду жизнь примерную; пью вино только тогда, когда где-нибудь в горах ночью прозябну, то приехав на место, греюсь… — Здесь, кроме войны, службы нету; я приехал в отряд слишком поздно, ибо государь нынче не велел делать вторую экспедицию, и я слышал только два-три выстрела; зато два раза в моих путешествиях отстреливался: раз ночью мы ехали втроем из Кубы, я, один офицер нашего полка и Черкес (мирный, разумеется), — и чуть не попались шайке Лезгин. — Хороших ребят здесь много, особенно в Тифлисе есть люди очень порядочные; а что здесь истинное наслаждение, так это татарские бани! — я снял на скорую руку виды всех примечательных мест, которые посещал, и везу с собою порядочную коллекцию; одним словом, я вояжировал. Как перевалился через хребет в Грузию, так бросил тележку и стал ездить верхом; лазил на снеговую гору (Крестовая) на самый верх, что не совсем легко; оттуда видна половина Грузии, как на блюдечке, и, право, я не берусь объяснить или описать этого удивительного чувства: для меня горный воздух — бальзам; хандра к черту, сердце бьется, грудь высоко дышит — ничего не надо в эту минуту; так сидел бы да смотрел целую жизнь.

Начал учиться по-татарски, язык, который здесь, и вообще в Азии, необходим, как французский в Европе, — да жаль, теперь не доучусь, а впоследствии могло бы пригодиться. Я уже составлял планы ехать в Мекку, в Персию и проч., теперь остается только проситься в экспедицию в Хиву с Перовским.

Ты видишь из этого, что я сделался ужасным бродягой, а, право, я расположен к этому роду жизни. Если тебе вздумается отвечать мне, то пиши в Петербург; увы, не в Царское Село; скучно ехать в новый полк, я совсем отвык от фронта и серьезно думаю выйти в отставку.

Прощай, любезный друг, не позабудь меня, и верь все-таки, что самой моей большой печалью было то, что ты через меня пострадал.

Вечно тебе преданный М. Лермонтов».

* * *

Нам легко вообразить себе этого «ужасного бродягу» по описанию литератора В. Боборыкина, который встретил Лермонтова, приехавшего по Военно-Грузинской дороге во Владикавказ из Тифлиса, в «заезжем доме» в начале декабря:

«М. Ю. Лермонтов, в военном сертуке, и какой-то статский (оказалось — француз-путешественник) сидели за столом и рисовали, во все горло распевая: «А moi la vie, a moi la vie, a moi la liberte!»…

* * *

Хотя Лермонтов и был назначен корнетом в лейб-гвардии Гродненский гусарский полк высочайшим приказом от 11 октября 1837 года, он явился в Новгород (место расположения полка) только 25 февраля 1838 годa. Более четырех месяцев поэт странствовал: жил в Пятигорске, потом Ставрополе — по нездоровью; задержался в Москве, в Петербурге — и уж только затем прибыл на место службы.

В Петербурге Лермонтов был принят начальством благосклонно. Его не торопили с отъездом. В январе он проживал у бабушки, посещал общество и театры. Было уже напечатано «Бородино»; скоро в печати появилась «Песня про купца Калашникова»; Василий Андреевич Жуковский пожелал познакомиться с новым собратом. Лермонтова представили Жуковскому, и тот принял молодого поэта весьма дружественно: подарил ему «Ундину» с автографом, попросил прочесть что-нибудь из лермонтовского неопубликованного — и особенно полюбил «Тамбовскую казначейшу».

О публикации «Казначейши» существуют разные сведения. Панаев, например, утверждает, что Лермонтов был просто взбешен этим, поскольку поэма была напечатана «без спроса». «Он (Лермонтов) держал тоненькую розовую книжечку «Современника» в руке и покушался было разодрать ее, но г. Краевский не допустил его до этого.

— Это черт знает что такое! Позволительно ли делать такие вещи! — говорил Лермонтов, размахивая книжечкою… — Это ни на что не похоже.

Он подсел к столу, взял толстый карандаш и на обертке «Современника», где была напечатана его «Казначейша», набросал какую-то карикатуру…»

Полагают, Лермонтов разгневался на то, что Жуковский изменил в поэме несколько слов или строк — сделал ее чуть менее «рискованной». За Жуковским такое и раньше водилось, как утверждали.

В письмах, впрочем, эта тема никак не отразилась.

Накануне отъезда в «ужасный Новгород» Лермонтов сообщал (15 февраля 1838 года) своему неизменному другу — Марии Лопухиной: «Первые дни после приезда прошли в непрерывной беготне: представления, парадные визиты — вы знаете; да еще каждый день ездил в театр; он, правда, очень хорош, но мне уже надоел; вдобавок меня преследуют все эти милые родственники! — не хотят, чтобы я бросил службу, хотя я уже мог бы это сделать: ведь те господа, которые вместе со мною поступили в гвардию, теперь уже там не служат. Наконец я порядком пал духом и хочу даже как можно скорее бросить Петербург и отправиться куда бы то ни было, в полк или хоть к черту…

… Я был у Жуковского и по его просьбе отнес ему «Тамбовскую казначейшу», которую он просил; он понес ее к Вяземскому, чтобы прочесть вместе; им очень понравилось, напечатано будет в ближайшем номере «Современника».

Бабушка надеется, что я скоро буду переведен к царскосельским гусарам, потому что Бог знает по какой причине ей внушили эту надежду. Вот почему она не дает согласия на мою отставку. Сам то я ни на что не надеюсь.

В заключение этого письма посылаю вам стихотворение, которое я случайно нашел в моих дорожных бумагах и которое мне даже понравилось именно потому, что я забыл его — впрочем, это ровно ничего не доказывает».

Последняя фраза — не то многозначительная, не то ничего не значащая; Лермонтов — поэт-гусар и московский кузен московских кузин — умеет эдак сказануть… и думай потом, имел он что-нибудь в виду (и что) или же не имел в виду ровным счетом ничего.

«Ровно ничего не доказывает»! «Забыл»!

Кого или что — забыл?

Мария Лопухина — поверенная в сердечных делах Лермонтова. Она умела читать между строк.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});