Спойлер: умрут все - Владимир Сулимов

с его губ срывается изнурительное, как икота, хихиканье. Он не может его сдержать — теперь балом правит истерика:

— Хи-хи-хи! Собери её — хи-хи — пылесосом!

Он произносит это предельно ясно. Зервас отшатывается. Глаза ведьмы темнеют, зубы обнажаются в оскале. Она впивается ногтями в руку Тиши, резко выгибается к потолку и исторгает протяжный, полный страдания, стон. Куклы откликаются жалобным фальцетом. Веселье Тиши обрывается так же внезапно, как и началось, когда Зервас, отвыв, щиплет и оттягивает его верхнюю губу.

— Тише, Тиша. Ты искупишь всё. Обещаю, сладкий.

Она проводит ладонью по сырому Тишиному лбу и стаскивает с головы шапочку, высвобождая его взмокшие кудри.

— Да ты у нас рыженький. — Зервас, прищурившись, всматривается, будто видит Тишу впервые. — Как смешно. Пришить тебе большие ушки, новый ротик взамен разбитого, носик да глазки стеклянные — и готов Олег Попов. Ты, вроде, любишь веселиться?

— Что?! — «Фто?!»

— Не переживай, после обращения больно уже не будет. Мишка через это прошёл — каков зайчик получился, — да и доченек я слегка ушивала…

— Чтобы мы стали маленькие, как лялечки! — поддакивают игрушечные сестрички.

— …и они не чувствовали ни-че-го.

Зервас берёт с подноса нож. Не кухонный, а хирургический — с длинным узким лезвием, по которому змеями струятся электрические отблески кристалла.

— Человек должен находится в сознании. Это залог удачной трансформации. Перед началом процедуры я обычно даю настой беладонны, он притупляет… неприятные ощущения, — поясняет Зервас и добавляет буднично: — Жаль, но вы и его разлили.

Тиша бьётся в ремнях, словно муха на липкой бумаге.

— Знаешь, как работали хирурги во времена, когда единственным доступным наркозом был удар киянкой по голове? — комментирует приготовления Зервас. — Предельно быстро. Хирург с набитой рукой успевал провести операцию за считаные минуты. В противном случае пациент мог не перенести болевой шок и погибнуть. Но ты не пугайся. Моя рука набита.

Смысл увещеваний, произнесённых с деланым сочувствием, едва доходит до обезумевшего пленника, распластанного на столе.

— Может, тебе деревяшечку дать, чтобы ты прикусил? М-м? Ах да. У тебя же челюсть сломана.

Зервас деловито ощупывает живот Тиши, оттягивает кожу под рёбрами, примеряется, чертит на ней толстым синим карандашом. Тиша ёрзает, но Зервас грубо прижимает его ладонью к столу.

— Тогда кричи. Здесь отличная звукоизоляция. Кричи всласть. И если думаешь, что будет больно, поверь — мне сейчас больнее.

Она погружает нож в трепещущую плоть, и Тиша кричит. О, ещё как.

Боль невиданная, боль корёжит тело, боль сжигает дотла. В сравнении с ней расколотая челюсть — щекотка пёрышком. Что-то рвётся внутри под рёбрами, там, где с хлюпаньем ходит сталь, и плещется, и бьётся в безжалостном твёрдом кольце ранорасширителя, и смердит бойней. Зервас наваливается, попирает выгибающееся тело локтями, и он забывает собственное имя, забывает любые слова, а из разодранной глотки комом битого стекла трубно рвётся протяжное «А-а-а!», и лишь ничтожная крупица распавшегося разума заклинает, чтобы сознание покинуло груду мяса, в которую превратился тот, чьё имя отныне стёрто.

Но забвение не наступает. Раздуваются и обваливаются в чёрные дыры древние галактики. В муках рождаются и гибнут вселенные. Ведьма обещала всё сделать быстро, и не было в мире большей лжи.

Спустя эоны и эоны она наконец отваливается от истерзанного тела, как насытившийся вампир. Её окровавленные пальцы стискивают осклизлый голыш, сочащийся алым.

— Селезёнка, — гремит глас из бушующих бездн космоса. — Самый таинственный орган, как считали древние. Источник сути.

Выпотрошенный человек не понимает ничего из сказанного. Он лишь бессильно хрипит. Жгучие красные пузыри вскипают на его губах. Оголённое нутро овевает жаркий сквозняк.

Селезёнка бордовой жабой плюхается на жаровню, и ведьма орудует над чашей невесть откуда взявшейся лопаточкой — чисто повар, устроивший барбекю на лужайке в погожий полдень. Её тень скачет по потолку, словно чёрт у костра. Ведьма шепчет. Под лопаточкой шкворчит. Запах жареного мяса, распространяющийся по подвалу, постепенно вытесняется вонью горелого. Ведьма бросает к обугливающейся плоти щепоть фиолетовых кристаллов из пластмассовой коробочки и начинает толочь пестиком. Над жаровней взмывает султан едкого переливающегося дыма. Человек на столе чихает и в какой-то момент словно видит себя со стороны, сверху — измученное, выгнувшееся в дугу, бледное тело с кумачовой ухмылкой раны под рёбрами. Видит кукол, которые, взявшись за руки, водят под столом хоровод. Ведьмин шёпот переходит в гортанный, кашляющий распев. Растерзанный человек икает. Это смех.

Шуршание. Латунной ложечкой, чья ручка оплетена письменами на незнакомом языке, ведьма корябает по дну чаши, соскребая сгоревшее, и ссыпает в холщовый мешочек серебристо-серый порошок. Суть.

— Разве не чудо? — бормочет она, затягивая тесёмки. Перед взором растерзанного смыкается тьма.

Ведьма возвращается к телу на столе и погружает мешочек в сочную улыбку разреза. В её руках появляются спицы. Она сноровисто орудует ими, и растерзанный человек превращается в зашитого человека. Зашитый человек хихикает — щекотно. Внутри, под рёбрами, что-то зудит и толкается, будто прорастающее семя, ширится и пронизывает. Боль отступает, а зрение возвращается. Зашитый человек, собрав остаток сил, поднимает голову и смотрит на аккуратный шов, скрепивший воспалённую ткань. Смотрит, как пунцовое отцветает, а от сомкнутых губ раны расползаются новые и новые нити — по коже… заменяя кожу. Под рёбрами распускается тёплый шерстяной цветок. Будто и не плоть внутри, а набивка.

— Всё-всё, сладенький, — утешает женщина и целует зашитого человека в щёку. Тряпичные доченьки восклицают: «Ура!». — Самое трудное позади. Дай тебе помогу.

Она игриво теребит член зашитого человека. Когда орган, наконец, отвердевает, она сжимает его в кулаке — на этот раз ласково, почти боязливо — и приступает к работе. Её рука всё так же горяча.

Зашитый человек блаженно улыбается, медленно, но неизбежно превращаясь в кукольного человека.

***

Конец августа. На календаре по-прежнему лето, но сентябрь уже затаился у порога, как непрошенный гость. Ранними сумерками дышит в спины прохожих студёным туманом, и те невольно ускоряют шаг, утешаясь, что есть ещё впереди пара летних дней. Это ложь. Конец августа — ненастоящее лето, и непрошенный гость терпеливо ждёт, когда воцарится полновластным и хмурым хозяином. Первые жёлтые листья, его глашатаи, прыскают по тротуарам, забиваются в стоки, хрустят под ногами спешащих якобы по делам горожан. Деревья утомлённо покачивают кронами и в такт ветру напевают скрипучие старческие песни о приходе холодов. Как по команде распахивают глаза циклопы-фонари и пристально изучают запыленные фасады домов, точно видят их впервые.

Один дом кажется наряднее прочих. Он хорохорится густо-зелёными стенами и слюдяной витриной. За стеклом — игрушки на любой вкус: и машинки, и солдатики, и паззлы, и плюшевые псюшки, и, конечно, тряпичные красавицы —