Спойлер: умрут все - Владимир Сулимов

остаётся.

Кроме кукол Зервас приволокла пластиковую корзину. Хозяйка ставит её на пол и принимается перебирать содержимое. Раздающийся при этом лязг ассоциируется у Тиши с больницей, хирургией, эмалированными лотками и покоящимися в них инструментами, чьи названия для него — тайна. Испарина превращает его лицо в пропитанную кипятком губку, и когда Зервас выпрямляется, невидимая пятерня сдавливает его лёгкие. Он глотает изуродованным ртом воздух, но не может протолкнуть его дальше по горлу.

В руках Зервас не скальпель и не ножницы, а кусок полупрозрачного стекла с узорами, который Тиша с Потехой нашли в сейфе. Зервас скользит ногтем по оттеснённым на дымчатой поверхности знакам — не в пример нежнее, чем теребила Тишины причиндалы. И шепчет. Тиша не разбирает слов, но чувствует их ритм, потому что каждый выдох Зервас наполнен силой. Под её дыханием кристальная поверхность начинает источать грозовое сияние. Оно пульсирует — словно пластина отзывается на дыхание. Глаза Тиши, было высохшие, опять слезятся, уши закладывает, а боль пронзает череп с новой силой. Каждый уцелевший зуб — словно клавиша рояля, соединённая с нервом. Злые пальцы вколачивают престо агонии прямо в мозг.

Внезапно электрическая вспышка беззвучно озаряет подвал. Купоросовый свет стирает всё, и на мгновение Тиша видит сквозь плоть Зервас кости с оплетающими их мышцами, как на рентгеновском снимке. Щупальца густого света проникают в каждый тёмный подвальный угол, от них не укрыться, и жгучая мýка, которую он несёт, не сравнима со стенаниями размозженной челюсти. Глаза Тиши готовы взорваться, содержимое черепа — свариться, как яйцо, но даже зажмурившись, он видит. Видит всё.

Куклы начинают шевелиться. Поводят плечиками, точно перед танцем, встряхивают локонами, растопыривают ручки. Переглядываются — все, кроме подружки с верхней ступеньки. Их розовые, как у котят, ротики открываются, и подвал наполняется, будто вспорхнувшими птицами, девчачьей болтовнёй:

— Мама, мама, мама вернулась, мамочка наша, мамочка здорова, мы рады, мы счастливы, мама, ура, мамочка, злой мальчишка, плохой злой мальчишка пришёл ночью, с ножом пришёл, мама, нам сделалось страшно, мама, мамочка, да, страшно, мы испугались, да, испугались, и он убил сестрёнок, убил неудачную сестрёнку, а потом убил сестрёнку Злату…

Зервас простирает руку к куклам, а они тянутся к ней, точно ища спасения. Кончики губ хозяйки трогает улыбка, печальная, усталая… и полная любви. Свет оплетает Зервас, как разряды — статую на носу корабля, чей киль взрезает бурю, и Тиша понимает, что свет — живой. Принимает это как факт.

— Он больше не опасен, — успокаивает Зервас своим умопомрачительно томным голосом. Она поворачивается к Тише. Крупные слёзы в уголках её глаз искрятся, как сапфиры. — Ни он, ни его дружки. Мамочка о них позаботилась.

«Дружки! — орёт в голове Тиши чужой голос, отдалённо похожий на баритон Васьки-Цыгана. — Не дружок! Дружки!»

— Да, дружки, — угадывает его мысли Зервас. — Этот, у забора. Чёрненький. Ваш? Загробные ангелы уже идут по его следу. Они настигнут его и выедят мозг. К вечеру он ещё сможет произнести своё имя. А вот понять, что оно значит — нет.

Куклы спрыгивают с лестницы и без боязни семенят к столу, который Тиша давно именует про себя разделочным. Их тон сменяется с плаксивого на обвиняющий:

— Зачем ты убил сестрёнку, зачем убил сестрёнку Злату, распорол ей животик и проколол её сердечко? Сестрёнка так кричала, Злата так кричала и кричала ей было больно страшно больно она плакала говорила не надо братик не надо Тиша ты меня убиваешь не убивай меня я теперь живу с мамой с мамочкой и ты тоже можешь гадкий гадкий Тишка убийца!

Тишка-убийца воет, запрокинув голову назад, но теперь его изводит боль иного рода. Окружившие стол куклы галдят уже совсем неразборчивое.

— Это ты их убила, — шамкает Тиша. Осколок зуба скатывается с лопнувших губ на подбородок. — Пропавшие дети… Ты убила их всех.

— Поначалу у меня случались… неудачи, — произносит Зервас сконфуженно. — Я тогда не научилась пробуждать суть и сердца развоплощались. Но остальные, они живы, посмотри!

— Выключи… — молит Тиша. От света нет спасения и под сжатыми вéками. Горячая вязкая жижа сочится из его глаз и стекает по щекам — то ли слёзы, то ли кровь вперемешку с гноем. — Убери этот свет! Пусть только замолчат…

— Ну-ну-ну. — Зервас укоризненно качает головой. — Дыхание Игэша нам ещё понадобится. Больно лишь вначале, а потом ты свыкнешься. Я обещаю.

— Тишка голый! — хихикают из-под стола. — Дай, дай посмотреть! Не толкайся!

— Ш-ш! — осаживает Зервас разошедшуюся мелюзгу.

Она оставляет извергающее лазурное пламя стекло на стеллаже и уходит куда-то за голову Тиши. Секундой позже до него доносится бряканье, затем встревоженное «пух», с каким газ загорается на плите. Зервас появляется снова. Улыбка на её лице то пропадает, то возвращается, словно женщина разминает губы.

— Я никому не расскажу, — опять канючит Тиша. — Я обещаю, я клянусь…

«Век воли не видать», — едва не добавляет он.

— «Я икааму ии скаажу», — пискляво передразнивает кукольный выводок.

Зервас треплет его по щеке с наигранным сочувствием и идёт к корзине. Раздаётся уже знакомый металлический лязг. Женщина распрямляется, прижимая к груди крючки, и спицы, и нож. Фиолетовый свет облизывает узкий клинок. До Тиши доходит, что Зервас собирается оттяпать ему бубенцы. Возможно, затолкает их Тише в глотку перед тем, как полоснуть по горлу. Его ужас на пике. Выше — только безумие.

— Нетнетнетнетнет!

— Ты когда-нибудь мечтал о бессмертии? — Зервас педантично раскладывает на полке жуткий инструментарий. — С того дня, как погибли в аварии мои родители и брат, я просто бредила идеей вечной жизни. Представляешь, каково это? У тебя есть свой безопасный мирок, полный защиты и любви, но в один момент он просто рушится. По щелчку.

Тиша представляет — ещё как, — но сомневается, что откровения ему помогут. В этот момент его заботит совершенно другое. Слух отсчитывает каждый стук, с которым Зервас раскладывает орудия пыток на нечто, звучащее как металл.

— Советский материализм был категоричен: бессмертие недостижимо без науки, а воскрешение мёртвых и вовсе невозможно. Я ненавидела эти твердолобые коммунячьи догмы и стремилась найти разгадку вне науки. Её границы так узки! У дяди были книги… особые книги, которые открыли мне глаза. Но Страна Советов могла предложить мне только этнографический факультет МГУ. Впрочем, и от него был прок. Я вволю попутешествовала, и не по одному Союзу. В путешествиях я искала ответы. И порой находила.

Она оборачивается и ставит Тише под бок поднос. Скосив глаза, Тиша замечает среди разложенных на нём крючков и лезвий холщовый мешочек, моток ниток и открытую пластмассовую коробочку, а в ней — горстку кристаллов.