Черный лебедь - Ева Модильяри

Я кивнула, будучи не в силах вставить хоть слово в текучую, без пауз речь Эстер. Фабрицио сказал:

– Я оставляю вас одних. Чувствую, вам надо многое сказать друг другу.

Он удалился по направлению к вилле, а Эстер проговорила, намекая на него:

– Он единственный, кто осведомлен о твоем визите. Ты знаешь, что в смысле сдержанности на Фабрицио можно положиться. – Она погладила меня по щеке и продолжала: – Декроли сказал, что для успеха этой операции необходим некоторый элемент неожиданности. – Эстер намеренно понизила голос и была похожа сейчас на девочку-заговорщицу, замышляющую проказу, которая не понравится взрослым. – А пока я хочу услышать от тебя, а не от твоей матери, как ты в действительности себя чувствуешь.

– Хорошо. Честное слово, хорошо, – успокоила я ее.

– Однако тебе понадобилось время, – укорила она. – Пять долгих лет, чтобы причалить к этому берегу. Счастье еще, что я бессмертна, – пошутила она, – но мне не терпится увидеть, как ты войдешь в нашу семью.

Мне показалось, что она преувеличивает значение этого события, и я сказала ей об этом.

– Помолчи! – приказала она. – Эмилиано никогда не принял бы решения оставить тебя хозяйкой всей фирмы, если бы не был убежден, что у тебя есть для этого все данные.

Постарев, Эстер стала болтливой, несколько агрессивной в разговоре и уверенной в себе. Совершенно непохожей на ту усталую и смирившуюся с обстоятельствами женщину, о которой мне рассказывали Эмилиано и мой мать. Чем же вызвано это изменение? Смертью ее мужа или кончиной Себастьяно Бригенти? Две удачные операции на сердце превратили слабую, вечно болезненную синьору, постоянно находящуюся на грани сердечного приступа, в довольно-таки воинственную и живую особу. Она перенесла траур по смерти Эмилиано, ссоры своих детей, несчастья, тяготеющие над издательством, и по-своему была еще на коне.

– Думаю, Эмилиано не был непогрешим, – заметила я. – По крайней мере, если судить по финалу его жизни. – Я намекала на самоубийство.

Эстер нахмурилась и пристально посмотрела мне в глаза.

– Эмилиано много пил, я знаю, – ответила она. – Каждый реагирует по-своему на удары жизни. Но это никогда не мешало ему руководить фирмой, – сказала она в его оправдание.

Анджелина пришла с виллы, принеся чай. Высокая и невероятно худая, она неуверенно передвигалась в лиловом свете сумерек.

– Бедная старуха, – пожалела ее Эстер. – Ей почти семьдесят лет, а она все не хочет смириться со своей немощностью.

Она легко поднялась с шезлонга и пошла навстречу служанке, чтобы взять поднос.

– Позволь, я тебе помогу, – торопливо сказала она.

Анджелина покраснела от досады.

– Синьора всегда хочет делать то, что ей не положено, – с укором произнесла она.

– Я хочу сама поухаживать за дорогой гостьей, моя дорогая Анджелина, – мягко сказала Эстер, бросив на меня многозначительный взгляд.

– В каком часу подавать ужин? – спросила служанка.

– В обычное время, черт возьми, – проворчала Эстер.

В саду зажглись низкие фонари, подобные цветным грибам, которые освещали аллеи из розового гравия. Старая Анджелина медленно направилась к дому, а Эстер уверенной рукой принялась наливать чай в фарфоровые чашечки.

– Почему именно я? – спросила я, возобновляя прерванный разговор.

Эстер резко прервала меня:

– Когда ты кончишь со своими «почему»?

На этот раз Эстер меня не остановит. Я наконец-то нашла в себе храбрость задать тот страшный вопрос, который меня мучил пять лет и на который я не могла дать ответа.

– Почему Эмилиано покончил с собой?

– Потому что был тяжело болен, – ответила Эстер спокойно. – Врачи нашли у него неизлечимую болезнь.

Я поднесла к губам чашку и жадно выпила несколько глотков чая. В голосе Эстер не было даже и тени волнения.

Я же почувствовала такую боль, словно мне в сердце вонзился кинжал. Эмилиано страдал от неизлечимой болезни, а я, будучи близким ему человеком, этого даже не замечала. Я ли была так невнимательна, что не смогла заметить признаки болезни, или он был так искусен, что смог их скрыть от меня?

Эстер ответила на этот последний вопрос еще прежде, чем я сформулировала его.

– Он очень ловко скрывал от всех свою болезнь, – заявила она. – Он знал, что врачи будут пробовать на нем свое искусство, хотя считал это бесполезным и в излечение не верил. У него практически не было шансов – лучшие специалисты были вынуждены это подтвердить.

Эстер продолжала свой печальный монолог. Она говорила о сыне так, словно с минуты на минуту должна будет встретиться с ним в лучшем мире.

– У него был рак печени, – все тем же спокойным тоном объясняла она. – Не думаю, что алкоголь был тому причиной. Я считаю скорее, что он заболел от этой жизни. Или же, если хочешь, судьба решила за него, как решает за каждого из нас.

Общее горе, любовь к Эмилиано и слезы объединили нас в этой старинной беседке, свидетельнице многих грустных и радостных событий, хранительнице детских голосов, любовных драк и семейных тайн, которых она достаточно узнала за эти годы. Здесь ребенком Эмилиано учил на память стихи, Валли и Джанни подшучивали над мадемуазель Ювет, здесь Эстер и Себастьяно признались друг другу в любви, а Полиссена стонала в объятиях маэстро Гавацци, здесь добрая Джильда, мать Фабрицио, умирала, сраженная пулей немецкого солдата. И вот теперь прародительница дома Монтальдо и я, сорокалетняя журналистка, которая должна встать во главе огромного дела, говорили о прошлом и закладывали основание будущего, которое казалось таким туманным.

– Необходимо, чтобы ты узнала еще кое-что о нашей семье, прежде чем Анджелина позовет на ужин, – сказала Эстер, уже почти невидимая в наступающей тишине. – Я расскажу тебе о Франко Вассалли, нашем младшем компаньоне, потому что он не посторонний для нашей семьи. Он тоже Монтальдо. Как и Эмилиано.

1949 год

Февраль подходил к концу. В этом маленьком двухэтажном коттедже, располагавшемся на швейцарских склонах Альп, Ипполита и ее подруга Серена Вассали жили почти в полной изоляции уже не первый месяц.

Ипполита была поглощена ожиданием родов, которые неотвратимо приближались. Она сняла этот дом среди густых хвойных лесов, едва поняла, что ее беременность становится заметной.

С тех пор, как Ипполита решила сохранить ребенка, она тщательно все продумала, чтобы избежать огласки и спасти свою репутацию в глазах света. Ребенок будет жить, но она не могла позволить ему сломать ее собственную жизнь, где для этого малыша не было места. Узнай родные правду обо всем этом, Эдисон Монтальдо навсегда потерял бы расположение и поддержку ее отца, не говоря уж о шуме, который это событие вызвало бы в свете.