Кронштадт - Войскунский Евгений Львович

Днем — а часы показывали, что там, наверху, шел день, — несколько раз возобновлялась бомбежка. Разрывы приближались, удалялись, снова приближались. Толоконников считал про себя: тридцать семь… тридцать восемь… тридцать девять… Он сидел на разножке у перископа. В полутьме центрального поста красноватый отсвет от трубки дифферентометра падал на стальное тело перископа, на лицо командира, на его соломенные, в скобку стриженные волосы. Лица других обитателей центрального слабо проступали из удушливой мглы. Черная струйка крови запеклась под носом у штурмана, и у помощника Мытарева, и у радиста Семиохина.

Сорок три… Сорок четыре…

Воздух был плотный, резиновый. Его хватали раскрытыми ртами, но легкие уже не принимали этот отравленный углекислотой воздух, выталкивали с хрипом обратно.

Пятьдесят один… пятьдесят два…

Прочно сшита лодочка. Сдерживает напор воды. Противостоит гидравлическим ударам бомбовых разрывов. Но не погибать же от удушья в крепко сколоченном гробу…

Толоконников раскрыл воспаленные глаза и встретился со взглядом комиссара, сидевшего напротив. Чулков дышал тяжело, руку с зажатой пилоткой прижал к груди, будто удерживая готовое выпрыгнуть сердце. Его немигающий взгляд безмолвно вопрошал командира.

И командир ответил коротко:

— Всплывать и драться.

— Всплывать… и драться… — с трудом выдохнул комиссар.

Да, другого выхода нет. Толоконников посмотрел на часы — шел второй час ночи. Поднялся, сказал самому себе:

— Великое лежание на грунте закончено…

И, перемогая сопротивляющуюся расслабленность тела, сказал отчетливо и громко, чтобы голос его и смысл отдаваемых команд проникли в затуманенное сознание людей:

— Внимание! Включить свет. По местам стоять, к всплытию!

Защелкали пакетники. Вспыхнули, разгоняя тьму, плафоны. Переговорные трубы разнесли по отсекам высокий голос помощника Мытарева:

— В носу-у! По местам стоять, к всплытию!

— Артрасчеты в центральный! — добавил Толоконников.

— В кор-рме! По местам стоять, к всплытию!

Люди поднимались, сбрасывая сонное оцепенение, занимали боевые посты. Оживали почерневшие лица. Цена смертного боя не казалась высокой за глоток свежего воздуха.

— Продуть среднюю! — сказал командир.

И тотчас главстаршина Караваев врубил рычаг. Резко зашипел сжатый воздух, врываясь в среднюю цистерну, вытесняя воду в открытые кингстоны, увлекая лодку наверх. В пятом отсеке мотористы готовили дизеля к пуску.

Толоконников поднялся по отвесному трапу в рубку и открыл тяжелую крышку люка. На миг застыл, оглушенный воздухом, хлынувшим в рубочный люк. Затем, откинув крышку, выскочил на мостик. За ним вылетел сигнальщик. Мостик ушел у них из-под ног, провалился, круто кренясь, потом его резко подбросило вверх. Белая ночь была полна движения — по небу мощным потоком плыли тучи, волны вскидывались острыми зубцами, ветер срывал с них пену, швырялся водяной пылью. Шторм! Рубку мотало, клало на волны. Толоконников скомандовал рулевому-вертикальщику двадцать градусов влево, чтобы увалить лодку под ветер. Взревели внизу дизеля. Теплое и горькое облачко первого выхлопа коснулось лица. Командир крикнул в рубку висевшим на трапе краснофлотцам из артрасчетов:

— Наверх, молодцы! Быстро к орудиям!

Сигнальщик доложил, да и сам Толоконников видел затянутые ночной дымкой силуэты катеров — два по корме и один справа и, кажется, еще один дальше. Мимолетно подумал, что, видно, неплохие моряки финны, если болтаются тут в такую погоду, когда катера обычно не выпускают в море.

Теперь главное — ход. Надводная скорость — не тихоходная подводная, на ней можно отрываться…

Командир двинул ручки машинного телеграфа на «оба полный вперед», а сам следил, как артрасчеты, спустившись с мостика на верхнюю палубу, занимали места у орудий и открывали кранцы первых выстрелов, где хранились снаряды. С катеров открыли огонь. Разрывы снарядов выбросили мутно-белые столбы с большим перелетом. Трудно стрелять на такой волне.

— Вот по этому! — указал Толоконников на катер справа.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Он был ближе всех к лодке, этот катер, и наиболее опасен. Командир минно-артиллерийской боевой части старший лейтенант Скарбов прикинул дистанцию до него и дал целеуказание носовому орудию, а кормовому — направление и дистанцию до тех катеров, что были за кормой. Почти одновременно рявкнули обе пушки. Толоконников держал лодку в разрез волны — так меньше качало и меньше была опасность, что артиллеристов собьет с ног волной или смоет за борт. Но качка все-таки была сильная, мешала вести огонь. Снаряды ложились вразброс, не достигая цели — и с этой, и с той стороны. К тому же полил дождь, сразу ухудшилась видимость. Дрянная была погода. Отличная была погода — она благоприятствовала отрыву от противника. Справа прыгал на волнах катер, упрямо преследовавший лодку, его силуэт выглядел теперь мутным пятном, а потом и он растаял, и стали редеть вспышки выстрелов. Несколько последних снарядов, однако, рванули в опасной близости, свистнули осколки, забарабанили в сталь рубки. Командир носового орудия крикнул, что поранило подносчика Трофимова. Толоконников приказал прекратить огонь. Артрасчеты зачехлили пушки и по скоб-трапам стали подниматься на мостик. Трофимов, с залитым кровью лицом, чуть слышно стонал. Его спустили вниз, в центральный, и фельдшер в кают-компании занялся обработкой раны. Вскоре он доложил командиру, что ранение не опасное, — каска, пробитая осколком, смягчила удар. Бодро, молодцевато стучали дизеля, по отсекам гулял сквознячок. Лодка полным ходом уходила на запад. То ли поверх мин она шла, то ли хранил ее Господь Бог — но вот и второй барьер остался за кормой.

— Сражение при Макилуото закончено, — сказал на мостике командир Чулкову.

Жизнь налаживалась. Начали зарядку аккумуляторной батареи — один из дизелей теперь работал в режиме винтзарядки. Пошла в эфир шифрованная радиограмма о потоплении транспорта и прорыве минных заграждений. Радист Семиохин, юноша с красивым серьезным лицом, маялся от качки, что не помешало ему, однако, четко отстучать ключом все группы цифр. Из-за склонности к морской болезни Семиохина еще в прошлом году хотели списать на береговой узел связи, но он упросил начальство оставить его на лодке. В команде знали, что Семиохин завел себе в радиорубке баночку — на случай, если станет невмоготу и стошнит от качки, — но никто над этой баночкой не смеялся.

Впервые за двое суток пообедали, и с той поры ночные обеды вошли в обычай. Только Семиохин отказался от обеда, он грыз у себя в рубке черные сухари и чай попивал, не снимая с головы наушников. А в первом отсеке лежал на подвесной койке торпедист Трофимов с обмотанной бинтами головой, — он тоже отказался обедать, только полстакана красного вина заставил фельдшер его выпить.

По очереди подымались на мостик покурить. Ветер с дождем был приятен после долгого лежания на грунте. Легкие, еще недавно отказывавшиеся дышать, теперь с наслаждением вбирали влажный воздух ночи.

Движение! Движение! Покатился колобок дальше — в Балтийское море…

Командир и комиссар пообедали последними. Они были одни в кают-компании — закутке второго отсека, где стояли стол и два узеньких дивана.

Чулков сказал, посмотрев из-под черных треугольничков бровей на командира:

— Стрелял ты хорошо, Федор Семеныч, и отрывался от противника тоже. Все хорошо и правильно. Кроме одного.

— А именно? — Толоконников большим пальцем расправил усы.

— Мы не дошли еще до назначенной позиции, а уже обнаружили себя. Теперь немцы оповестят свои суда в море — еще одна русская лодка вышла на охоту.

— Значит, я не должен был топить этот транспорт?

— Нет, — твердо сказал Чулков.

— А я вот что скажу, Борис Петрович. Реальная обстановка такова, что мы могли и не прорваться в море. Ты слышал, как минрепы скребут?

— Еще бы…

— В такой обстановке упускать транспорт, идущий прямо в руки, я не могу. Пусть будет хоть один.

— А я опять отвечу: мы обязаны форсировать залив и скрытно выйти в море. Таков приказ.