Чужая колея - Евгений Александрович Соловьев

за городом участок земли и построить на нем большой дом, но пока такие траты были для него неподъемными, он довольствовался временным жильем.

Все эти события – свадьба, переезд Светиных родителей, первые заметные успехи в бизнесе и рождение Артема – уложились всего в один год, и закрутившемуся в приятных хлопотах Павлу иногда приходила в голову мысль: как стремительно отдаляются в памяти все прошлые проблемы – неравное и безнадежное противостояние с бандой Веселого, убийство Самурая, поспешное бегство в дом у озера и томительное ожидание возможного возмездия. Все эти события казались сейчас произошедшими в другой, неспокойной, неустроенной и несчастливой жизни.

Они с Марком попытались возобновить традицию встречаться пятничными вечерами в «Садко», но из-за вечной нехватки времени выбраться удавалось редко, причем Роман, ссылаясь то на занятость, а то и просто на неподходящее настроение, не присоединился к ним ни разу. Во время этих встреч они любили поговорить о сегодняшних делах, о планах на будущее, Марк неизменно информировал друга о своей очередной возлюбленной, но по какой-то молчаливой договоренности они никогда не возвращались в прошлое, словно боясь неосторожным воспоминанием вернуть те недоброй памяти времена. И лишь однажды Марк без видимой причины вдруг сменил тему неторопливо текущего под пиво разговора и задал совершенно неожиданный для Павла вопрос. Слушая, как друг со сдержанной отцовской гордостью рассказывает о первых неуверенных шагах Артема, он вдруг спросил:

– Слушай, а куда Ромка дел пистолет, как думаешь?

– Какой пистолет? – механически переспросил Паша, еще находясь в мыслях рядом с потешно агукающим сыном.

– Ну, пистолет Самурая. Он же забрал его тогда с собой, я точно помню.

– Не знаю, – неуверенно ответил Паша. – Наверно, давно выбросил где-нибудь.

– Не думаю, – загадочно улыбнулся Марк. – Я его тут спросил недавно, так он психанул, типа, не твое дело. Если бы выбросил – так бы и сказал. Точно тебе говорю: себе оставил, припрятал куда-нибудь.

– Да на хрена ему пистолет? Это же бандитский ствол, на нем знаешь, сколько может всего висеть? У Ромки помповик зарегистрированный, охота ему геморрой наживать? А ты чего это вспомнил вдруг?

– Да так вот, интересно стало, – уклончиво ответил Марк. – Я думал, может, тебе сказал.

– Ничего он мне не говорил, – слегка раздраженно проговорил Паша. – Да я и не спрашивал.

Тема была закрыта, разговор вернулся в привычное русло, и ни в эту, ни в последующие встречи Марк больше ни разу не заводил речь о прошлом.

Рождение внука – событие, о котором Нина Ивановна так любила помечтать вслух в последние два года, казалось, смогло сотворить то, на что оказались неспособны врачи – мать Светы, словно внезапно обретя смысл и цель жизни, уже не казалась разбитой болезнью пожилой женщиной, всецело поглощенной собственными недугами. Она почему-то решила, что Света сама не сможет освоить навыки ухода за новорожденным, звонила дочери с советами и даже – что было немыслимо еще несколько месяцев назад – выбиралась из дома, садилась в такси и приезжала к дочери – «повидать внучка» и лично проконтролировать все процессы. Славик, приятно удивленный столь резкими переменами в состоянии жены, каждый раз, наблюдая ее суетливые сборы, добродушно ворчал: «Ну, опять настропалилась. Да разберутся там без тебя, надоела им уже, поди. Светка в субботу приедет, Артема привезет, двух дней подождать не можешь?»

Первое в своей жизни лето Артем провел «на даче» – в доме Нины Ивановны, куда Света с сыном перебралась, спасаясь от городской духоты. Нина Ивановна, развив бурную деятельность, не подпускала дочь не только к делам по хозяйству, нещадно гоняя привыкшего к ленивому безделью Славика, но и стремилась фактически отстранить ее от ухода за Артемом, пытаясь все делать сама. Паша приезжал по вечерам с полным багажником всего, что ему было надиктовано женой по телефону в течение дня, иногда, в основном в выходные, оставаясь ночевать.

Не перегруженная заботами Света наслаждалась несуетливой размеренной жизнью на свежем воздухе, еще не зная, что это лето, первое для ее сына, станет последним для матери.

Наступившая осень, словно в расплату за счастливые летние дни, принесла тяжелые проблемы. Деревья теряли свою последнюю осеннюю листву, когда сахарный диабет, больше года никак не дававший о себе знать, выдал серьезные осложнения на ноги, и Нина Ивановна на этот раз слегла окончательно. Случилось то, чего Светлана подспудно ждала и из-за чего, уезжая с Пашей, не хотела оставлять родителей одних. Теперь к хлопотам с Артемом добавились почти ежедневные посещения матери. Московские врачи, к которым Паша возил тещу, лишь разводили руками, ссылаясь на слишком запущенную форму болезни, и их рекомендации мало чем отличались от лечения в местной больнице.

Нина Ивановна умерла в конце декабря, и это был первый Новый год, который супруги провели в тишине, не приглашая друзей и не отправляясь в гости сами. По настоянию Светы Паша съездил за Славиком, чтобы не оставлять его в опустевшем доме одного. Паша думал, что после смерти жены Славик, всегда охочий до выпивки, начнет топить свое горе в водке, но тот, вопреки ожиданиям, даже за новогодним столом наотрез отказался от спиртного, сидел молчаливый, не реагируя на попытки зятя хоть как-то его разговорить, и лишь время от времени произносил одну фразу, очевидно, выражавшую главную мысль, с которой он жил все последние дни: «Ну вот, Нина ушла, пора и мне собираться. Негоже ей там одной, всю жизнь ведь вместе, а теперь что ж?» Когда он повторил эту мантру в третий раз за вечер, Света, которая со дня похорон старательно держала себя в руках, хваталась за любую работу по дому, способную отвлечь от мыслей о матери, наконец не выдержала. Вскочив из-за стола и больше не сдерживая слез, она накричала на отца, начав с его многолетнего пьяного безделья и закончив жесткими упреками за желание «уйти за Ниной», и, давясь рыданиями, убежала в комнату Артема. Славик, похожий на безвинно побитую собаку, сидел растерянный, сокрушенно приговаривая: «Чего я-то?.. Я ж это так, про себя… все одно – обуза теперь…» Провожая глазами Пашу, направившегося вслед за Светой, чтобы ее успокоить, Славик остановил его вопросом:

– Слышь, Паш, такси-то, небось, и сейчас вызвать можно? Вызвал бы, а? Поеду я, чего уж… А Светику скажи, что я… нет, ничего не говори. Я сам. Потом.

– Не дури, дядь Слав, – устало ответил Паша. – Сиди вон, смотри телевизор.

Он скрылся в детской, бесшумно прикрыв за собой дверь, и Славик остался одиноко сидеть на диване, мокрыми от слез глазами глядя на окно, за которым вспыхивали разноцветные зарницы и громыхали взрывы петард.

…Переезжать к дочери Славик отказался наотрез, проявив упорство, никогда